— Ну, народ, — весело сказал он, — доброе утро! — Это относилось к собаке, курам, поросенку и пестрому коту, который терся о его ноги, подняв трубой белый хвост.
Надев куртку и накрыв фуражкой свою кудрявую голову, Фокасинов вспомнил о лисенке и пошел на него взглянуть.
«Хоть шкуру сдеру, все денег стоит. Сколько цыплят сожрали у меня эти дьяволы!» — подумал он.
Но лисенка не было там, где он его оставил. Фокасинов увидел цепь, взгляд его пошел за ней, и, заглянув под хворост, он нашел своего пленника целым и невредимым. Лисенок смотрел на него из-под черных сучьев.
— Ох, душа твоя кошачья, воскрес! — обрадован но воскликнул дорожный мастер.
Но тут же Фокасинов задумался:
«На кой ляд ты мне сдался? Теперь еще и о тебе заботься. Чем я буду тебя кормить?»
Он сел на колоду, откуда можно было смотреть зверьку прямо в глаза, и так как пуще всего на свете любил поговорить и пофилософствовать, немедленно пустился в разглагольствования.
— Ну, — сказал он, — черненькая, что же мне с тобой делать? Глаза у тебя красивые. Хитрые, но симпатичные - Черненькая, черненькая… Чернушка! До чего же красивое имя я тебе придумал! Очень даже красивое.
Придется пощадить тебя. Какой-то разбойник из твоих родственничков унес у меня пятнадцать цыплят. И ты бы тоже не отказалась, попадись они тебе в лапы… А когда вырастешь, что я с тобой буду делать? Тогда придется тебя отпустить на свободу. И отпущу. Приручу вот тебя да еще отучу есть кур. Попробую облагородить твой характер. Убить тебя я уже не могу. Чернушка! Раз я тебя один раз пощадил, душа теперь не позволит убить. Так уж устроено человеческое сердце! — И, ударив себя в грудь, продолжал: — Чудеса, да и только! Почему я тебя не трахнул лопатой? А теперь вот не было печали, еще одна живая душа свалилась на мою голову. Вот где все вы у меня сидите! — закончил Фокасинов, сняв фуражку и показав на свою шею.
Лисичка смотрела на него не мигая, вздрагивая всем телом, когда Фокасинов делал какой-нибудь энергичный жест. Она слушала внимательно и, готовая решительно ко всему, ждала, что последует дальше. Внезапно Фокасинов встал, надел фуражку и пошел к сторожке, задумчивый и растроганный собственным красноречием.
Спустя несколько минут он накормил поросенка, бросил зерна курам, которые держались подальше от хвороста, где затаился лисенок, и, взяв лопату, отправился поправлять обочины шоссе.
Первые два дня Чернушка провела в непрестанных попытках перегрызть толстую цепь. Особенно ночью, когда все стихало, ею овладевал неудержимый порыв к свободе, и, охваченная безумной надеждой, она упорно грызла железные кольца. Темные леса звали ее, река нашептывала ей о том же — все ночные звуки говорили об отнятой свободе.
Ржавая когда-то цепь сейчас блестела, отполированная ее зубами. Цепь бренчала, и тонкий слух лисы улавливал с необыкновенной ясностью громкий звон металла. Звон этот вначале вызывал в ней страх, потом ненависть и, наконец, когда она поняла, что цепь ей не перегрызть, стал безразличен. Она оставила попытки освободиться от цепи, смирилась и зажила своей жизнью, чужая для всего двора.
Каждый день собака налетала на нее, норовя ее загрызть. Чернушка забиралась глубоко под хворост и, обезопасив таким образом спину и бока, храбро встречала ее зубами и когтями. После третьей стычки, когда Перко вылез с исцарапанной мордой и разорванным ухом, он оставил Чернушку в покое. Теперь он лишь позволял себе иногда попугать ее. Это была ужасно безобразная собака, помесь овчарки и простой дворняжки. У нее были кривые лапы, жесткая шерсть и желтые глаза под щетинистыми бровями. Она была грязно-серого цвета, хвост крючком, одно ухо висело, а другое торчало вверх и напоминало стручок перца. Однако Фокасинов гордился своим метисом.
— Перко? — говорил он возчикам, издевавшимся над собакой. — Перко не красавец, но у него храброе сердце. Когда-нибудь он задерет волка.
Часто сюда приходил и кот. Увидев лису, он выгибал спину и шипел. Глаза его горели дикой ненавистью. Кота Чернушка совсем не боялась. Она одинаково презирала и Перко и кота. К Фокасинову она уже привыкла. Пугалась только, когда он, по своему обыкновению, кричал: «У-у-у, ату, ату-у!» или когда гремел капканом, устанавливая его перед курятником. Тогда Чернушка забивалась глубоко под хворост, где сделала себе нору, и оттуда прислушивалась, как Фокасинов громко сопит и ворчит, оттягивая пружину. Дав ей еды — что придется, он сидел возле нее несколько минут, смотрел, как она ест, и все это время ораторствовал. Почти всегда речь его заканчивалась так:
— Ты, Чернушка, член моего семейства и имеешь полное право у меня кормиться. Я вас всех здесь содержу. В конце концов я брошу сторожку, потому что у меня уже целый зверинец. А я ваш директор. Милости просим, уважаемые граждане, полюбуйтесь! Директор Панталей Пандов Фокасинов!
Потом он уходил в дом читать газету или садился перед домом и пел. Он внушил себе, что он настоящий певец, и упивался своим сиплым баритоном, который он, правда, считал тенором. Пел он, приложив ладонь ко рту, так что пальцы доходили до уха. Таким образом он слушал себя. Председатель сельсовета соседнего села подарил ему хриплый патефон с несколькими пластинками. Фокасинов заводил патефон, который, прежде чем заиграть, скрипел и фырчал, и пел вместе с незнакомым певцом на пластинке. От этих дуэтов собака принималась выть, а кот убегал за дом и там терпеливо и презрительно жмурился, ожидая, когда концерт этот кончится.
Концерты происходили обыкновенно под вечер, когда Фокасинов возвращался с работы. В это время солнце садилось за горы, накрывавшие сторожку своей тенью. Вечера в сентябре стояли тихие, спокойные, теплые, временами высоко в небе дул северо-западный ветер, разгонявший облака, шумели вокруг леса, на липах кое-где уже появлялись желтые листочки. Река обмелела, вода стала прозрачной и открыла каменистое русло во всю его ширину. Шоссе покрылось белой пылью, запахло конским навозом. То и дело у сторожки останавливались возчики, привлеченные хриплыми звуками патефона и вкусной колодезной водой во дворе.
— Эй, Фока, что это у тебя за музыка? Чего ты воешь, как баба на деревенском кладбище? — спрашивали они, слезая со своих нагруженных телег с кнутами в руках. Шагали они тяжело, широко расставляя ноги.
— Темные вы люди, — отвечал Фокасинов. — Тут, на этой пластинке, поет знаменитый певец, его весь мир слушает, а по-вашему выходит, он воет.
— Ей-богу, воет. Волки скоро сбегутся.
— Деревенщина! — презрительно махал рукой Фокасинов. — Так уж и быть, поставлю вам народную «Говорила мать Тодорке».
Похваставшись патефоном, он показывал им Чернушку.
— На что она тебе? Убей ее! — говорили возчики, глядя на привязанного зверька с недобрым любопытством.
— Как так — убить? Ведь я же ее из капкана вытащил! — возмущался Фокасинов.
— Зачем она тебе?
— Приручу.
— Здорово! До сих пор еще никто не мог приручить лису. Дождись, когда мех выкунеет, и поленом по голове…
Дорожный мастер недовольно морщился:
— Бросьте! Я человек мягкий, музыку люблю. Как так — поленом по голове? Я ее на волю отпущу. Пусть себе живет.
— Она будет жить, а ты без кур останешься.
— Глаза-то, глаза у нее погляди какие! Ох, заберется в курятник, держись тогда! — И возчики угрожающе замахивались своими кнутами на Чернушку, которая не мигая смотрела на них из-под кучи хвороста.
Наконец они уезжали, нагнав на Фокасинова тоску. Он шел к лисе и думал: «Может, и правда сделать так, как советовали возчики?» Потом он садился на скамейку перед домом и вспоминал свою недавно умершую жену, с которой они прожили здесь всего несколько месяцев. Фокасинов был из городских, родился и вырос в соседнем городке и еще ребенком остался без отца и матери.
Вечера проходили тихо и печально. Фокасинов или рано укладывался спать, или отправлялся в сельскую корчму, позабыв накормить Чернушку.
Лиса не издавала ни звука. Как бы она ни была голодна, она молчала, радуясь наступившей тишине. Ночи снова возвращали лису в ее мир, и, когда все засыпали, она вылезала из-под хвороста, садилась и жадно вслушивалась в лесные звуки. Выплывала полная сентябрьская луна — большая и багрово-красная. Освещенный лунным светом лес трепетал, отбрасывая черную тень. Над рекой клочьями полз туман, поблескивала водосточная труба под крышей, тень от дома накрывала пустой двор. Пели цикады, где-то поблизости попискивала мышь, уши Чернушки вставали торчком, а хвост начинал мести землю. Послушная инстинкту, она бросалась на мышь, но звякала цепь, одергивала ее, и Чернушка снова садилась на задние лапы и слушала. Тем временем луна поднималась совсем высоко, наступала полночь. Лунный свет мутнел. По двору задумчиво проходил пес и ложился спать перед дверью сторожки. Прыгала лягушка, и лиса следила за ней горящими глазами.
