Берит вела дедово хозяйство с тех самых пор, как умерла твоя бабушка, где-то в начале шестидесятых. В семнадцать-восемнадцать лет перебралась в Намсус, сняла комнатушку и начала учиться ухаживать за больными, одновременно с моей мамой, но года не прошло, как она забеременела тобой, вот и пришлось ей бросить учебу и вернуться на Оттерёй. Кто твой отец, так и осталось неизвестным, Берит почему-то отказывалась назвать его имя, скрывала его всю жизнь, в том числе и от тебя.
Рассказывая про тогдашнюю Берит, моя мать обычно описывала ее как худенькую и бледную молодую женщину с рыжими волосами, веснушками и вздернутым носиком. По словам мамы, выглядела Берит застенчивой и беспомощной, но на самом деле, к огромному мамину удивлению, характер у нее оказался совершенно другой. Подобно многим, кому в детстве и юности приходилось туго, она поневоле закалилась и, судя по рассказам моей матери, ни боязливостью, ни стеснительностью отнюдь не отличалась, не в пример большинству сельских жителей, приезжавших учиться в город. За словом в карман не лезла и говорила прямо-таки взахлеб, без стеснения выкладывала, что думает, любому собеседнику, кто бы он ни был, а если с ней обходились несправедливо, могла стать беспощадно дерзкой и в стремлении уязвить или унизить обидчика не останавливалась ни перед чем. Физические недостатки, речевые изъяны, неблаговидное прошлое — она высмеивала всё, да так метко и изощренно, что слушатели хочешь не хочешь смеялись. А если жертва платила тою же монетой и, к примеру, прохаживалась насчет ее скверных передних зубов, она только хрипло фыркала в ответ. Жалость к себе и сантименты расценивала как непозволительную роскошь, и все ей было как с гуся вода. «Н-да, скажи мне тогда кто-нибудь, что она выйдет за священника, я бы со смеху померла!» — твердила моя мама.
Дед твой тоже с трудом привык, что муж у дочери священник. По твоим словам, он до последнего своего дня был атеистом и промосковским коммунистом. Только качал головой да посмеивался над многими вещами, в которые Арвид верил и которые отстаивал, и, видимо, ему никогда не надоедало просить конкретных описаний и рациональных объяснений тех или иных библейских чудес. «Не объяснишь ли мне историю с непорочным зачатием, чтобы простому человеку с Оттерёя стало понятно?» — говорил он, и если Арвид, пропустив мимо ушей подспудную иронию, которая, как он знал, присутствует в вопросе, отвечал всерьез, то дед твой сидел и слушал со смешливой миной, а когда Арвид умолкал, он разражался хохотом и снисходительно качал головой: «Да, вот было времечко! Нынче такого не случается, это уж точно!»
Деду эти разговоры, служили огромным развлечением, так ты мне говорил, а еще он развлекался, поддразнивая Берит, напоминая ей, из какой она семьи. Когда они встречались, он изъяснялся еще более сочным и грубоватым языком, чем обычно, и то и дело как бы ненароком вспоминал давнишние эпизоды, где речь непременно шла о вещах, совершенно неподходящих для христианского окружения, к которому Берит старалась приспособиться и примкнуть. «Как-то на Новый год ты всех мужиков перепила», — говорил он с громким, добродушным смехом, а когда твоя мама не поддерживала его веселье, притворно недоумевал: «Неужто не помнишь?» Сидел довольный, ожидая ответа, а Берит аж белела от ярости.
Обычно ты беззлобно посмеивался, рассказывая мне обо всем об этом, но, когда бывал свидетелем таких ситуаций, испытывал неловкость и неуверенность. Арвид же старался делать вид, будто его это нисколечко не задевает. Судя по твоим рассказам, он мог обидеться, приуныть и разозлиться, однако тебе и твоей матери внушал, что считает ниже своего достоинства лезть в бутылку и возмущаться, а потому просто улыбался и выказывал бесконечное терпение и терпимость. Кстати, это вполне совпадает с моим восприятием его личности в ту пору, когда мы с тобой познакомились и я начал бывать у вас дома. Возможно, на тогдашние воспоминания наложило свой отпечаток то, что, как я позднее узнал, после смерти твоей матери у Арвида возникли проблемы с психикой, но все ж таки мне кажется, я помню, что он представлялся мне человеком, который стремится спрятать внутренний хаос под маской внешнего спокойствия и рассудительности, но незаметно для себя перегибает палку и оттого в итоге производит пугающее впечатление. Улыбка у него была такая ласковая и благостная, что как-то не очень верилось в любовь, какую она вроде бы излучала, и говорил он так тихо, так мягко, а вдобавок таким проникновенным тоном, что, по крайней мере, меня в его обществе охватывало беспокойство, а не покой, хотя сам он как раз и рассчитывал меня успокоить.
Между прочим, многие трактовали эту манеру поведения превратно, считали ее доказательством, что самодовольные священники с изрядным самомнением отнюдь не выдумка. «Легко быть с людьми мягким, кротким и снисходительным, если убежден, что сам-то попадешь на небеса, а все остальные загремят в ад!» — говорила моя мама. Но никто из нас, знавших Арвида, не воспринимал его как самодовольного и много о себе мнящего. Напротив, казалось, он искренне хочет и быть, и слыть самым обыкновенным человеком, который волею случая еще и священник, человеком, в котором большинство людей видят своего. Увы, в этом он не преуспел. Когда он, обычно такой благоразумный, надевал сине-белый футбольный шарф и, стоя высоко на трибуне, громкими возгласами подбадривал намсусских игроков, многие посмеивались и смотрели на него с тем же презрением, что и на полицейских, которые вели себя точно так же. Народ трактовал это как комедию, как попытку подольститься к простому человеку. Вдобавок Арвид, подобно многим священникам, имел неприятную склонность мало-помалу переводить любую беседу в религиозное русло, что зачастую создавало дистанцию и отвращало от него людей. Если мы зимним вечером сидели у вас на крыльце и, к примеру, любовались звездным небом, я ничуть не сомневался, что он, как бы невзначай, начнет рассуждать про Вифлеемскую звезду, а если в телепередаче о природе рассказывали, как хорошо тот или иной вид животных приспособлен к своей среде обитания, я только и ждал, что он выразит недоумение, как это некоторые всерьез верят, будто столь фантастичные вещи возникли по случайному стечению обстоятельств.
Ты сам говорил, что терпеть не можешь именно эту его сторону. Когда был поменьше, ты нередко замечал, как с его появлением атмосфера в комнате менялась. Громкий оживленный разговор мог в один миг заглохнуть, а присутствующих охватывало неуверенное и слегка нервозное настроение. Конечно, всегда находились такие, что демонстративно старались разговаривать и держаться как обычно, но это были одиночки, и среди собравшихся они настолько бросались в глаза, что подобные попытки почти всегда выглядели скорее натужными и неловкими, нежели героическими, и они либо безнадежно умолкали, либо поступали как все остальные: заводили речь о вещах, говорить о которых при священнике вполне безопасно. Сыпали тривиальностями о погоде и ветре, высказывали суждения, каких никто в здравом уме оспаривать не станет. Ты сидел и сгорал со стыда, Арвид же, по твоим словам, вовсе не замечал, что происходит. Сейчас я не вполне уверен в твоей правоте. Я помню Арвида как человека умного и наблюдательного, и мне кажется, такие ситуации были для него по меньшей мере столь же болезненны и мучительны, как для тебя.
Неуверенное, слегка нервозное настроение, возникавшее с появлением Арвида, я иной раз подмечал и у вас дома. В ваших разговорах и в поведении сквозило что-то скованное и искусственное. Казалось, иллюзорный покой, которым веяло от Арвида, был образцом поведения и идеалом, к какому надлежало стремиться всей семье, да и не только семье, но и друзьям семьи. Казалось, большинство в религиозном кругу старалось выказывать как можно больше кротости, учтивости и любви к ближнему, казалось, им все время необходимо во что бы то ни стало напоминать друг другу, как они друг друга любят. Когда я бывал у вас дома, у меня возникало ощущение, что несогласие с чем-нибудь высказать можно, но затевать пререкания нельзя, можно даже досадовать и сердиться, но ни под каким видом нельзя повышать голос. Все колебания в настроении и накале атмосферы следовало как бы приглушать и сглаживать, не только спады, но и взлеты. Хочешь веселиться — веселись, но бурно-то ликовать зачем, улыбки вполне достаточно. А если кто-нибудь все же позволял себе войти в раж, остальные демонстративно замолкали на секунду-другую или же кротко улыбались, чтобы затем заговорить о другом.
Однако, несмотря на это негласное требование постоянно владеть собой или как раз благодаря ему, иногда случались резкие всплески эмоций. Как-то раз, когда я был у вас дома и твоя мать только-только вымыла пол, заявился Арвид в сапогах, перепачканных голубой глиной, вот тут-то я и стал свидетелем взрыва, который отчасти показал мне ту Берит, о которой я слышал от мамы. Ясное дело, с ее точки зрения вовсе не пустяк, что едва она успела навести в доме чистоту, как сию же минуту кто-то приперся в грязных сапожищах. Там, откуда родом наши с тобой матери, хозяйка, содержащая дом в чистоте и порядке, вправе ожидать от окружающих уважения, и если муж, соседи и все остальные не выказывают такого уважения, ее самолюбие очень страдает. Моя мама, например, вымыв полы, не сразу убирала швабру, ведро и тряпку в чулан, где они хранились, нет, она всегда прислоняла швабру к стене у входа, рядом ставила ведро, а мокрую тряпку вешала на его край, и все это оставалось там до следующего дня, чтобы каждый, кто заходил в дом, не забывал одобрительно прокомментировать свежий запах зеленого мыла или сказать еще что-нибудь лестное для мамы, удостоверяющее, что она исполняет свой женский долг и трудится не покладая рук. Вот почему войти в дом не разувшись считалось тяжким оскорблением — с тем же успехом можно было объявить, что хозяйка ничего не стоит.
