Жером Лендон находит это рискованным, но ничего не поделаешь, я готов попытать счастья: бросаю работу на площади Италии, поскольку моя книга принесла немного денег и я, осмелев, надеюсь, что так может продолжаться и дальше, поскольку, что ни говори, не хочу делать в жизни ничего другого. Зато теперь у меня будет время, чтобы написать еще одну книгу, историю рукописи. И в последующие годы, когда Жером Лендон звонит время от времени, чтобы узнать, как идут дела с третьей книгой, я увиливаю, говорю, что все в порядке, я работаю и все идет своим чередом. Я настолько не спешу, что через три года он немного обеспокоен, звонит все реже, впадает по моему поводу в уныние, я почти уверен, что он считает, что я больше ничего не напишу. Жером считает, что ты кончишь как Дювер[4], говорит мне однажды вечером по телефону Ирен. Что ты больше ничего не напишешь. Ничего на это не отвечаю. Думайте что хотите. Я совсем один, сижу почти без денег, пишу свою книгу, там будет видно.
Меня все же дважды приглашают на обед к Жерому и Аннет Лендон на бульвар Араго. Должен признать, что об этих обедах мало что помню. Так как я по-прежнему весьма застенчив, я, похоже, трачу все силы на то, чтобы вести себя правильно, так, как меня испокон веку наставляли родители. Однажды, это точно, мы с Ирен заходим после такого обеда в бар пропустить по стаканчику. В другой раз, двумя-тремя годами позже, там, насколько я помню, присутствует Жан-Филипп Туссен[5] со своей сестрой.
Сентябрьским днем 1986 года, после нескольких лет, на протяжении которых Жером Лендон считал, что я потерян для литературы, я все же приношу ему рукопись, озаглавленную «Используя свое оружие». Он заявляет, что сам текст ему очень нравится, но не нравится заглавие. Мне не нравится слово «использовать», говорит он, я нахожу его уродливым. Ну ладно, говорю я. У вас ничего нет про запас? спрашивает он. Я также подумывал назвать это, говорю, «Малайская жизнь». Ну вот и прекрасно, говорит он, отлично, так и назовем. На сей раз возражаю я. Не говоря уже о вышедшем несколькими годами ранее «Жизнь, способ употребления» Жоржа Перека, за последнее время навыходило множество романов с жизнью в заглавии, и мне не хочется в их компанию. Хорошо, говорит Лендон, согласен, но сохраним малайскость в качестве прилагательного (в этом романе действие по большей части разворачивается в Малайзии), остается подобрать существительное. Ищем его не день и не два, и в конце концов Ирен предлагает «шалость», что меня вполне устраивает[6]. Шалости чем-то напоминают мне Виктора Сегалена[7], отлично, так и оставляем.
Когда какая-то моя книга, судя по всему, нравится Жерому Лендону, он почти не вмешивается и, в общем-то, не навязывает и не предлагает никаких изменений. Иначе же это может привести в замешательство. Одно из его редких вмешательств в эту последнюю книгу, к примеру, относится к отрывку, где я, описывая одного персонажа, ссылаюсь на внешние данные Луизона Бобе[8]. Нет-нет, говорит он, никакого Луизона Бобе. Ну ладно, говорю я, а почему? Что вы имеете против Луизона Бобе? Ничего особенного, отвечает он, или, может, талассотерапию. Так что будьте добры, уберите Луизона Бобе. Ну и прощай, Луизон Бобе. Вот так-то. А кроме того, у него свои теории, одна из них касательно единственного числа: единственное, если это допускает фраза, всегда лучше множественного. Эта теория по сей день кажется мне справедливой.
Так все и продолжается, каждые два-три года я приношу ему новую книгу. Когда мы время от времени видимся, я уклоняюсь от разговоров о своей работе, особенно когда она продвигается не слишком хорошо. По молодости лет я воображал, что издатель может содействовать писателю, помочь ему в его муках, мерить вместе с ним шагами Люксембургский сад, степенно обсуждая роль того или иного персонажа, взаимосвязи между двумя главами и все такое прочее. С Жеромом Лендоном я быстро понял, что издатель должен делать нечто иное, по крайней мере такой как он. Он испытывает ужас перед состояниями души и отвращение к тому, что его примут за то, чем он не является, будь то суррогат отца, исповедник или психотерапевт. Единственный раз, когда я рискую поделиться с ним с виду неразрешимой проблемой, с которой столкнулся в одном из романов, он тут же замыкается и даже, вместо того чтобы уклончиво сказать мне, что все образуется, что я отыщу решение, историю, которая решит дело, дает понять, что на самом деле у меня нет ни единого шанса выпутаться: способ вразумить меня, что не стоит докучать ему своими мелкими заботами. Впредь я воздержусь от подобных призывов о помощи, уже зная, что Лендон скорее подержит вашу голову под водой, нежели поможет выбраться на поверхность. Ну что ж, прощайте, душевные состояния.
В один прекрасный день я пишу коротенький текст, заказанный для чтений, которые Эмманюэль Оккар организует в Токийском дворце; Лендон натыкается на этот текст и, похоже, тот ему очень нравится. Как обычно, он не советует публиковать его в журнале. Впрочем, Жером Лендон вообще не советует публиковаться в журналах, как не советует и работать в соавторстве, не советует коллоквиумы и заказы для кино или телевидения, не советует путешествовать (он особенно ненавидит путешествия), не советует почти все, что так или иначе способно отвлечь от письма, короче, не советует больше, чем советует. За невозможностью следовать его советам я по большей части следую его отповедям, и мне не приходится на это жаловаться. Но берегите этот текст, сохраните его, говорит он мне, рано или поздно у вас из него что-нибудь выйдет.
Поскольку в ту пору издательство «Минюи» публикует маленькими томиками короткие тексты Маргерит Дюрас, я набираюсь дерзости предложить ему сделать такую же тонюсенькую брошюру из моего крохотного текста. Коли он ему нравится, почему бы и нет? Вы не подумали, говорит он, пожимая плечами, ваш текст чересчур короток. Ну и что, говорю я, «Шлюха с нормандского берега» тоже совсем не длинна. Конечно, парирует он, но вы не Дюрас. Легко с этим соглашаюсь. В конце концов, спустя некоторое время этот текст в виде раздаваемого клиентам буклета публикует объединение нескольких книжных магазинов. Поскольку он проходит не совсем незамеченным, Лендон соглашается опубликовать его под обложкой издательства — но, с обычным своим пристрастием к смене названия, брюзжит и по поводу этого. На сей раз, говорит он, мне не нравится в вашем заглавии слово «оккупация»[9]. Оккупация, знаете ли, вызывает у меня дурные воспоминания. Но тут я, рискну сказать, сопротивляюсь. Это, впрочем, последний раз, когда он поднимает шум из-за названия, все следующие романы проходят без малейших нареканий.
В другой раз со мной связывается издатель, который предлагает опубликовать какой-нибудь мой короткий текст в составляемом им сборнике. Я не говорю ни да, ни нет, хотя отлично знаю, что делать этого не буду. Просто тогда я еще не научился говорить нет — с тех пор я добился в этом некоторого прогресса, — итак, я уклончив, я увиливаю. Но недостаточно: спустя несколько дней в прессе появляется объявление об этом сборнике; среди упомянутых имен присутствует и мое. Гнев Лендона: Скажите-ка, я тут заглянул в газету, говорит он мне, что там за история? Да чушь все это, говорю я, полная чушь. Вы доставите мне удовольствие, говорит он, если напишете этому деятелю, что выходите из его проекта. Никаких проблем, если это может доставить Лендону удовольствие: поскольку я уверен, что сей проект в любом случае меня не интересует, пишу этому деятелю, его о том извещая. Спустя несколько дней Лендон, не без лукавства: Кстати, то письмецо, что я просил вас написать, вы его отослали? Ну да, говорю я, конечно. Он делает большие глаза: Да? В самом деле? Я же вам сказал, отвечаю я. Он смотрит на меня с удивлением. Поразительный все же тип: он не только позволяет себе давать вам указания, в довершение всего он позволяет себе воображать, что их не выполняют.
Только не надо думать, что это холодный, высокомерный, властный, бесчувственный человек. Насколько я его знаю, он совсем другой. Он как раз таки страстен, он волнуется, он насмешничает, он загорается и радуется, а может и негодовать и возмущаться. Не следует также думать, что он не симпатичен, вопрос не в этом, он милейший человек. Вопрос в том, что ему есть что делать, и симпатичность тут ни при чем, симпатия — не его забота. А кроме того, он просто-напросто не может терять времени, и вот это он способен втолковать весьма решительно и энергично. Однажды я звоню ему по какому-то поводу, извиняясь для начала, если его отвлекаю: Да, говорит он, вы меня чрезвычайно отвлекаете — и вешает трубку.
И вместе с тем он может часами восторгаться той или иной книгой, фильмом, местом в Париже. Когда выходит фильм Джима Джармуша «Пес-призрак», он целыми днями изводит меня по телефону, чтобы я сходил на него. Этот фильм именно для вас, повторяет он, уверяю, специально для вас. Сам он ходит в кино каждое воскресенье, днем. Что же касается экранизаций опубликованных им романов, его позиция проста. Идеал в отношениях с кинематографом, широко улыбаясь заявляет он, когда вам удается продать права, а фильм потом не выходит. Лучше, видите ли, и не придумаешь.
