На следующий день вечером он попросил у синагогальных старост разрешения произнести проповедь и заверил их, что будет говорить не только о ешиве. Ломжинец читал проповедь в новогрудковском стиле:
— Нетрудно узнать, что хорошо, а что плохо, ужасно тяжело найти то плохое, что вросло в хорошее. Сердце человека должно быть раскаленной плавильной печью, и в огне своих собственных страданий он должен отделить хорошее от того плохого, что находится и в его лучших деяниях. И пусть человек не думает: мои дурные поступки — отдельно, а мои хорошие поступки — отдельно. Изъян в частности есть изъян в целом. Виленский гаон[32] говорит, что если кто-то учит Тору в доме, в стене которого сидит неправедно полученный гвоздь, то не преуспеет в своей учебе. Неправедно полученный гвоздь вылезет из стены, заберется в Гемару и разорвет ее страницы. То же самое и с нашими якобы добрыми деяниями, в которых засел ржавый железный коготь нечистого намерения. Нечистое намерение продырявит все выполняемые нами заповеди, а остальное пожрет ржавчина.
— Наш человек! — зашептал торговец железом своим друзьям из школы «Тарбут».
Просвещенная молодежь решила, что проповедник ругает святош. Набожные обыватели, напротив, подумали, что он поучает тех, кто только и гоняется за почетом. Старый просвещенец[33] жесткой щеточкой поправлял свою маленькую белую бородку и хлопал губами от восторга:
— Сократ!
Ломжинец понял, что добился успеха у слушателей, и перешел к делу:
— Человек плох со дня своего рождения. Тем более не способен он по своей природе отыскать дурное в своих якобы добрых деяниях. Поэтому-то нам и была дана Тора, чтобы мы знали, как нам себя вести. Однако и Тору надо уметь истолковать как полагается. Надо учиться морали с юных лет, необходимо учиться этому в ешиве… — И Цемах остановился. Он увидел, как обыватели постарше шушукаются между собой, а те, что помоложе, стучат стендерами, готовые закричать, что открыть у них ешиву у него не получится. На него напал страх, и еще до того, как закончить проповедь, Цемах уже знал: назад в Нарев он не поедет. Поскольку он разуверился в своих силах и разучился проворачивать дела, глава ешивы будет еще больше преследовать его, да и в глазах своих учеников он потеряет лицо.
После майрева синагогальный староста подал ему горсть мелочи и пару бумажных злотых. Обыватели собрали эти деньги, чтобы заплатить за проповедь. Ломжинец, всегда полный презрения к милостям обывателей, теперь был тронут тем, как эти простые евреи помогают ему выстоять в нужде. На следующее утро молящиеся увидели, что он молится без талеса, и принялись говорить между собой, что этого старого холостяка надо женить. Евреи разошлись из синагоги, а гость остался сидеть над святой книгой, погруженный в раздумья. Тогда к нему подошел учитель Гемары с пожелтевшей от нюхательного табака бородой.
— Молодой человек должен жениться. Новых мальчишек, чтобы обучать их Гемаре, в Амдуре нет, зато девиц, слава Богу, хватает.
У свата было готовое предложение: реб Фальк Намет — вдовец, владелец большого продовольственного магазина и собственного дома на рынке. Его женатые сыновья живут в Гродно, а единственная дочь Двойреле — хозяйка в магазине и в доме. Реб Фальк дает пять тысяч злотых приданого и три года, четыре года, пять лет содержания зятю — сколько тот захочет сидеть и учить Тору. Тесть будет его одевать у лучшего гродненского портного, купит ему золотые часы и большое виленское издание Талмуда в кожаном переплете. Учитель Гемары схватил жениха за плечо так, что едва не вырвал кусок мяса.
— Так что же вы еще хотите? Не ломайтесь, потом будете жалеть.
Цемах согласился познакомиться с тестем. Фальк Намет говорил, словно отсчитывал слова. Внешность у него была странная: заросший низкий лоб, длинная физиономия, голый подбородок, словно вытесанный из желтоватого песчаника, жидкая бесцветная борода, росшая прямо на шее. Под мышкой правой руки он носил суковатую палку и ступал мелкими, осторожными шагами, словно только что встал с постели после болезни. При первой встрече с таким тестем жениху стало немного не по себе. И все-таки он утешал себя тем, что этот еврей выглядит так, словно отказался от радостей этого мира и все передал дочери.
Невеста, Двойреле Намет, была худощавая шатенка с большими серыми глазами. Волосы она гладко зачесывала назад. По ее слегка припухшим щекам и не слишком свежей коже было заметно, что она уже не юна. Однако улыбка у нее была по-детски удивленная, словно она легла спать младенцем, а проснулась взрослой и все еще ищет вокруг себя потерянные детские годы. Впервые встретившись с женихом, она смотрела на него снизу вверх, почтительно и преданно, хотя говорила еще меньше, чем ее отец.
Как бы мало Цемах ни интересовался прежде видами на женитьбу, он все же встречался пару раз с девушками на выданье, и все они выглядели и моложе, и красивее, чем Двойреле Намет. Тем не менее она понравилась ему своим покорным взглядом и беспомощной улыбкой. Квартира тестя с большими и сумрачными комнатами показалась ему подходящей для того, чтобы он мог отдохнуть от своей бедной холостяцкой жизни. Ему казалось, что все мучительные скитальческие годы сползаются, как тени, и шепчут ему на ухо: «Чего ты ждешь? Кто на тебя еще позарится? Тебе уже тридцать три года!» Цемах подумал, кроме этого, и о том, что если он станет постоянным жителем Амдура, ему помогут открыть начальную ешиву те же обыватели, которые сейчас выступают против. И эта ешива будет его ешивой, а не приложится к Нареву, чтобы реб Симха мог расширить свое царство. Конечно, реб Симха хочет заполучить еще одну ешиву под свое крыло, но он бы не допустил, чтобы ломжинец стал ее управляющим.
Услыхав, что жених согласен, тесть сразу же начал готовиться к церемонии тноим[34] и приглашать гостей. Жених же не стал приглашать своих товарищей из Нарева и даже главу ешивы — Цемах считал, что и в этом отношении реб Симха Файнерман поступал с ним несправедливо: никогда не искал ему подходящего сватовства, как другим сынам Торы. К тому же, если из Нарева не приедут на его помолвку, не придется оправдываться за то, что не сумел открыть в Амдуре ешивы.
Ему только было очень больно из-за учеников, приведенных из России. Ведь он обещал родителям беречь их как зеницу ока. Но, с другой стороны, пареньки уже подросли, а ведь даже родные отец с матерью отпускают своих подросших детей. Он должен признать, что, по сути, мешает своим ученикам больше, чем приносит пользы. Они хотят изучать Талмуд и комментарии с надеждой на хорошее раввинское сватовство, в то время как он не дает им покоя беседами об исправлении мира. Самый младший из его учеников теперь разбирается в Торе лучше и тоньше, чем он, глава собрания, все сердце которого изошло на нравоучительные книжки.
Обычно сумрачные, комнаты дома Фалька Намета в честь помолвки дочери были ярко освещены. Вокруг жениха расселись амдурские обыватели. Отведав водки с лекехом[35], они разговаривали между собой тихо, сдержанно. В той же комнате сидела и невеста, окруженная девушками из местечка. На отдельном женском столе стояли тарелки с фруктами, пирожными, сахарным печеньем, вином и морсом. Дочери обывателей с косами, заплетенными и уложенными, как субботние калачи, издалека посматривали на жениха.
Очаровательная брюнетка, самая красивая за столом, не спускала с него своих живых, умных и улыбчивых глаз. Она слышала, что жених — оборванный ешиботник. А вот перед ней молодой человек в выглаженном костюме, в белой рубашке, с четко очерченным лицом, с возвышенной печалью в глубоких глазах и с энергичными морщинками в уголках сжатого рта. Девушка была поражена высоким ростом жениха, его широкими мужскими плечами, а на ее лице было написано нескрываемое удивление: как это Двойреле Намет заполучила такого парня? Цемах почувствовал любопытные взгляды, и его бледные щеки порозовели. Он расправил плечи, по его резкому профилю пробежала сердитая искра. Девушка тоже почувствовала, что молодой человек распалился под ее взглядом. Она принялась, как птица, вертеть головой, поправлять волосы, шушукаться с окружавшими ее подругами, болтать и смеяться с сияющим умным лицом.
На фоне разодетых дочерей обывателей с румяными лицами и сверкающими зубками Двойреле Намет показалась Цемаху неуклюжей. Он заметил, что девушки, сидевшие вокруг стола, едва ли были ее настоящими подругами: они разговаривали между собой больше, чем с ней, а она сидела, как приглашенная, чужая в собственном доме. Лицо Двойреле выглядело отечным. Ее удивленная детская улыбка сморщилась и постарела, как будто от понимания, что они с женихом — не пара. Тесть с его вытянутым лицом и жидкой бородкой, растущей прямо на шее, выглядел в освещенном доме еще более странным. Его мрачное молчание на помолвке собственной дочери тяжело отдавалось во всех углах. Жених заметил, что гости разговаривают между собой тихими голосами и напряжены так, словно это времяпровождение в доме Фалька Намета было для них тяжелым испытанием. К тому же это публика с задних скамеек синагоги. Раввина и важных обывателей не было. Не было даже хозяина постоялого двора. Никто из четверых братьев невесты не приехал из Гродно.
