Эльза Моранте - Андалузская шаль и другие рассказы [сборник рассказов]

Ее лицо стало бледнеть, по коже пробежал огонь, и обжигающий поток крови хлынул в грудь. Робкими и жадными руками он коснулся ее волос, и они на мгновение блеснули, тронутые светом. Потом он обхватил ее бедра и молча прижался губами к ее бесплодному животу.

Свадьба была назначена на Рождество. Как раз к этому времени кончался ее траур. В дни, что предшествовали свадьбе, они словно по взаимному молчаливому соглашению не говорили о матери. Та почти не выходила из дома и избегала Елены. Если им случалось столкнуться, старуха поспешно отворачивала перекошенное землистое лицо. Но однажды утром, в отсутствие Джузеппе, Елена услышала хриплый, нечеловеческий стон, исходящий из закрытой комнаты. Преодолевая сильное отвращение, она вошла и увидела в углу комнаты старуху: та стояла на коленях, упершись лбом в стену. Тело, закутанное в черную одежду, ей еще с усилием удавалось удержать неподвижным, но мышцы под кожей ходили ходуном, а внутри все было скручено рыданием. Старуха протягивала руки к стене и скребла по ней пальцами, словно искала опору, за которую можно ухватиться.

— Синьора… — пробормотала Елена в изумлении.

Но та не обернулась и не ответила, а с еще большим исступлением продолжала свои то ли проклятия, то ли мольбы.

— У меня украли его, моего ребеночка, — услышала Елена, — единственного ребеночка, сыночка…

На морщинистой блеклой шее вены вздувались так, что, казалось, еще немного, и они лопнут, а старуха побелеет и упадет замертво. С чувством мучительного стыда Елена вышла из комнаты. Непрестанные жалобы и брань старухи преследовали ее, она была напугана, будто бешеная собака гналась за ней по пятам.

Джузеппе шел ей навстречу с той растерянной улыбкой и детским румянцем, которые всегда появлялись у него при встрече с Еленой. Рядом друг с другом они не знали толком, о чем говорить, их охватывало неясное смущение, как двух путников, которые, не имея ничего общего, вынуждены идти одной дорогой. Но в гулко бьющемся пульсе, который только они двое могли расслышать, кровь одного вздувалась и подымалась волной навстречу крови другого, и две волны сливались с такой силой, что казалось, кровь разъела им вены. Елена хотела поговорить с ним о матери, но плач умолк, и в тишине закатный туман, внутри которого они были точно в нише, сросся с окружающим миром, так что казалось, что все пропитано им. Они вошли в дом, и Елена подумала, что, наверное, старуха уже спит.

Свадьбу сыграли в спешке и тайком. И для Елены началось странное время. Она ходила в состоянии между опьянением и сном, а тем временем вещи под ее взглядом будто бы стали рождаться из хаоса и от какого-то внутреннего толчка обретать формы. И вот из этих форм, чувствовала Елена, вещи начали просачиваться в нее саму, под ее кожу и в ее мозг, так что она уже могла узнавать их с закрытыми глазами. Вместе с тем на ее глазах происходили странные слияния: разница между предметами исчезала, устанавливалось тайное согласие между царствами природы, которые в конце концов начали перетекать одно в другое, и одно принимать участие в другом. Часто ей казалось, что камень, как трава, дышит и пускает в землю корни. Или же деревья перенимали оцепенелую жизнь камней, а их листья копошились, точно насекомые, животные же становились сгустками безразличной материи. Елена и сама чувствовала себя деревом, выбрасывающим почки с каким-то мучительным наслаждением. Даже простое прикосновение к чему-нибудь доставляло ей удовольствие до мурашек по коже, она гладила предметы, и ей казалось, что в этот момент она открывает их или, вернее, что все они тайно рождаются на свет. Глаза ее сияли, волосы стали мягче и будто бы искрились жизнью. Ее грудь, раньше плоская и чахлая, вздымалась, тоже рождаясь на свет, высокая, как у девушки, и ходила она теперь медленно и томно, с царственной грацией. С течением дней ее тело, словно по какому-то волшебству, обретало формы все более округлые и женственные, что изумляло ее саму.

Когда Елена поняла, что беременна, радость ее была такова, что она чуть не потеряла рассудок. В порывах благодарности ей казалось, что Бог телом и душой присутствует в ней, и она бросалась на колени, и слезы бежали по ее щекам. Внимательно прислушиваясь к происходящему в ней чуду, она не замечала, как сменяют друг друга дни и ночи, и легко и беспричинно разражалась то смехом, до плачем, как это бывает с детьми. Когда ей показалось, что она чувствует первые движения ребенка в животе, Елена не спала всю ночь, боясь пропустить их. Задержав дыхание, она сидела на постели с распущенными по полуголым плечам волосами и нетерпеливой улыбкой на лице. Нежными материнскими словами она звала Джузеппе, который спал рядом, и, если тот приоткрывал тусклые со сна глаза, спрашивала его:

— Ты счастлив? — И с коротким лихорадочным смехом прижимала его к груди. А потом долго смотрела на мужа, боясь упустить хотя бы самую мелкую черту его лица, и обшаривала его тело жадными напряженными руками, чтобы ребенок принял его формы. Часто они смотрели друг на друга, забыв обо всем, молча сжав друг другу руки, и в их объятиях прорывалось почти религиозное неистовство, как будто от тех объятий ребенок получал новый толчок к жизни.

О старухе теперь совсем позабыли. Первое время она сидела в своей комнате, замкнувшись в негодующей враждебности. Но потом, не в силах сопротивляться обстоятельствам, вновь появилась со своими косыми мимолетными, почти смущенными взглядами. Джузеппе теперь едва ее замечал. Он иногда позволял матери причесывать себя или обувать, но все это с безразличным, отсутствующим видом. И достаточно было ей услышать даже эхо голоса, даже шаги Елены, чтобы она насторожилась и повернулась на этот звук. Старуха превратилась в подобие нищенки — она выпрашивала у сына хотя бы взгляд, хотя бы одно слово в качестве знака их былого единства. Но напрасно она бодро крутилась вокруг, скрипя своими сапожками, напрасно кокетливо прихорашивалась, оправляя платочек вокруг лица, на котором глаза ее горели ненавистью. Он всегда был настороже, словно заяц в лесу. И мать в конце концов очерствела и стала как те деревянные статуи. Забившись в одну из ниш этого дома, она сидела там на низкой табуретке или устраивалась прямо на ступеньках, скрестив руки под складками шали, пожирала глазами этих двоих, жадно следила за каждым движением этих двоих, за их нежным и лихорадочным перешептыванием. Иногда они ловили на себе ее иступленный взгляд, в котором за яростью скрывалась мольба о жалости, как у бешеной собаки. Но они уже не обращали на старуху внимания. Та принималась бормотать какие-то невнятные скороговорки, мольбы или проклятия, к которым муж и жена иногда прислушивались с суеверной опаской и с явным отвращением, считая старуху сумасшедшей. И она в одиночестве свертывалась клубком в углу своей комнаты, утонув в широких складках черной одежды, и плакала взахлеб, пока у нее не перехватывало дыхание, опустошенная и дряблая, как тряпка. Но если сын входил к ней, приближался, улыбался ей, гладил ее по руке, она отвергала мрачным взглядом эту ласку и забивалась в свой угол.

Так что даже эти скупые проявления сыновней любви вскоре прекратились. Иногда у старухи разыгрывалось воображение. Ей казалось, что она на самом деле смогла пробраться ночью в соседнюю комнату и мгновение постоять над спящим сыном. Посмотреть, например, выросли ли его ресницы, не появилось ли ранних морщин, по-прежнему ли свежа кожа. Возможно, она даже набралась бы смелости и погладила его рукой. Но тут старуха вдруг вспоминала, что там, в одной кровати с сыном, под одним теплым одеялом лежит другая женщина. И ее начинала бить дрожь. Так проходили дни.

И вот под конец лета, днем, Елена родила двойню — девочку и мальчика. Остаток дня после родов прошел в таком радостном изумлении, что исчезновение старухи заметили только к ночи. Елена спала в глубине гостиной, в полутьме, которая заволокла белые стены, и два младенца спали рядом с ней на одной подушке — маленькие, почти одинаковые головки. Джузеппе, не сводивший с них глаз, вдруг спохватился и вспомнил о старухе. Он постучал в дверь ее комнаты и, не получив ответа, обнаружил, что она пуста. Тогда, встревоженный, он стал приглушенным голосом звать ее по всем комнатам, которые казались необычно холодными и заброшенными. И только потом заметил кривые буквы, выведенные углем на стене, возле печи: «Я ухожу». Тогда Джузеппе вышел на улицу, держа в руке фонарь, и крикнул в ночной ветер, ворошивший его волосы:

— Мама! Мама!

Он еще надеялся, что сейчас увидит, как она выходит из переулка, затем решил порасспросить, не видел ли кто ее случайно, — ему ответили, что действительно много часов назад мать поспешно спускалась с узлом в руках, ни с кем не разговаривая. Это было чуть раньше, чем смолкли крики Елены и послышался плач младенцев.

Поднявшись в комнату, Джузеппе, понизив голос, скупо сообщил об этом Елене. Та ничего не сказала, она была измождена, но во взглядах, которыми они обменялись, читалась одна и та же мысль. Не слишком усердные поиски, предпринятые в последующие дни, ни к чему не привели. И мало-помалу, с течением дней и месяцев, супруги почти поверили, что забыли о старухе. На самом деле, когда много лет спустя они вспоминали о времени, что прошло между ее уходом и возвращением, то отмечали ту быстроту, с которой выскользнули эти годы, словно само время неслось навстречу старухе. Конечно, было счастье, из-за которого казалось, что время пролетело так быстро. Не успели отцвести мандарины и черешни, как легли на горы первые снега. И едва рассеялись осенние тучи, а уже летний воздух сжигал траву и иссушал ручьи.