Но где же старик? Не может быть, чтобы умер. Раз Берестянка стоит на земле, значит, должен быть и Иван Леонтич.
Дом Пастуховой — всего лишь избенка в два окна, крытая рубероидом. Георгий помнил, как Катя наняла двух мужиков и они подвели под ветхие стены бетонный фундамент. Но избенке не мог помочь уже никакой ремонт. Построена она была задолго до войны из мелкого леса. Со временем углы прогнили, крыша прогнулась. Такой она выглядела и теперь. Во дворе поленница березовых дров. Рядом с дровами разбитый, покореженный мотоцикл ИЖ-50, полузанесенный снегом.
Георгий потянул за ручку низкой двери. Заперто. Постучал. Никакого результата. И тут увидел белую кнопку звонка. Нажал. Через несколько секунд что-то щелкнуло металлом и дверь открылась. В то же время в сенях зажглась электрическая лампа. Георгий засмеялся — Асаня остался Асаней, всегда что-нибудь придумает.
Асаня стоял посреди избы с забинтованной головой и правой рукой на перевязи.
— Кто это тебя отделал? — спросил Георгий, сжимая левую здоровую руку Асани.
— Чепуха… Заживет. Мотоцикл жалко. Видел его? А ты что же это? Пальтецо на рыбьем меху? Закалел?
— А ты все такой же, — произнес Георгий, отпуская руку друга. — Все такой же.
Этим он хотел сказать, что Асаня по-прежнему невзрачный, ребячливый, но, всматриваясь в его лицо, заметил изменения, о которых не хотелось да и не нужно было говорить: кожа щек одрябла, нос как будто стал больше и острее, под глазами набухли мешки, да и сами глаза смотрели как-то жалобно, виновато. Сколько ему? Двадцать семь… До старости еще далеко, но она уже проступает то там, то здесь… И вместе с тем Асаня был какой-то обновленный, в чистой клетчатой рубашке, гладко выбритый. Георгий помнил его другим: в старой замызганной гимнастерке, вечно обросшего, нестриженного, в кирзовых пыльных сапогах.
Георгий сбросил пальто и стал ходить по избе, размахивая руками, чтобы разогнать кровь. Асаня посмотрел на него и сказал:
— Надо принять меры. Ты посиди, я сейчас…
Надел стеганку, напялил на забинтованную голову шапчонку и ушел.
Георгий ходил по комнате и пытался по обстановке, по вещам понять, как живет его друг. Избе давно пора на слом, но вещи в ней новые — шифоньер с зеркальной дверцей, круглый стол, дубовые стулья, ковер на стене. Видно было, что живут здесь не бедствуя. Что еще? Книги, но все больше по бухгалтерскому учету, значит, Пастуховой.
Асаня вернулся с бутылкой водки. Быстро обернулся, словно бегом бегал. Глаза блестели радостно, щеки разгорелись на морозе.
— Ты в печку загляни, — кивнул он Георгию.
Георгий сам открыл заслонку русской печи, вытянул ухватом чугунок с горячими щами. Все он делал, как у себя дома, не чувствуя стеснения, как будто не пять лет не видел друга, а пять дней.
Потом уже, за столом, разглядывая Асаню, который уселся напротив, он отметил, что все-таки Асаня почти не изменился: те же спокойные светло-серые глаза, те же толстые губы, улыбающиеся бесхитростной улыбкой. И постепенно согреваясь, Георгий ощутил острое чувство счастья. Он теперь не думал ни об институте, ни о Ксане, ни о будущем. Он чувствовал, что Асаня рад его приезду, и этого было достаточно.
— Значит, женился? — спросил Георгий. — Ну и как?
— Привыкаю потихоньку. Жена в хозяйстве — вещь полезная.
— Какое у тебя хозяйство?
— А вон — щегол.
Асаня кивнул в сторону окна, где висела клетка.
Георгий всматривался в лицо друга и думал: «Неужели он смог полюбить ее?» Это не укладывалось в голове. Как можно было любить Пастухову? Он никогда не знал ее близко, но всегда испытывал к ней недоброе чувство, особенно в те годы, когда отняла она у его матери последнее женское счастье.
— Про Светку я слышал уже. А своих-то не предвидится?
Спросил и понял, что спрашивать, пожалуй, было не нужно. В лице Асани мелькнуло неудовольствие, которое он сразу попытался подавить. Ответил только:
— Светка тоже моя…
Асаня потянулся к бутылке. Георгий прикрыл ладонью свой стакан.
— Это почто так-то? — удивился Асаня.
— Согрелся — и точка… Я, честно говоря, последнее время до чертиков… А теперь решил — хватит. Ну ее к шутам.
Георгий отодвинулся вместе со стулом от стола.
Асаня допил один. Поморщился.
— А бутылек давай спрячем. А то Катя скоблить будет. После этого, — он показал на перевязанную голову, — я тоже зарок дал…
Нет. Асаня уже не тот, что прежде, это ясно. Раньше вся его душа была перед Георгием нараспашку, а сейчас словно задернута шторкой от посторонних глаз, а за шторкой — та женщина…
— Дядя как?
Асаня оживился.
— Иван Леонтич? А что ему сделается? Задубел — не курит, не пьет. Он нас с тобой переживет.
— Где он поселился?
— У вас…
Это означало, что Иван Леонтич поселился у родной своей сестры, матери Георгия. А о матери Георгий говорить не хотел.
— Ты знаешь, зачем я сюда? Ехал, думал тебя увезти, на юг куда-нибудь. Да, видно, зря ехал… Ты, я вижу, прочно якорь бросил.
— А как же институт твой?
— С институтом все. Завязал. Я теперь вольная птица.
Асаня посмотрел внимательно, отвернулся.
— И надолго на юг?
— На год. Может, на два. А может, и насовсем. Если поживется. А все же махнем?
— Плохой я теперь махальщик.
В это время за спиной Георгия что-то зазвенело.
— Чай поспел, — улыбаясь, пояснил Асаня. — Хочешь посмотреть?
Приспособление на крышке чайника было нехитрое, но Асаня им, как видно, очень гордился.
— А ты засек, что кипятильник сам выключается?
От этой Асаниной радости Георгию опять стало тоскливо, он все время надеялся поговорить откровенно — это высшая радость общения… Теперь видно было, что настоящего разговора не получится. С кем говорить и о чем? Об электрическом чайнике?
Боясь обидеть Асаню, Георгий сказал, что придумано здорово, но в душе пожалел было друга, который занимался такими детскими игрушками. Как далеко они разошлись…
Опять уселись за стол, пили жидкий чай, жевали твердые, как галька, медовые пряники.
— А ты слышал, — спросил Асаня, — о механическом сердце?
— Нет, — ответил Георгий, стараясь держать веки открытыми. Теперь, когда он согрелся, ему очень захотелось спать.
— Ну, как же, двухкамерное сердце из пластмассы с небольшим атомным двигателем. Несколько лет может работать без остановки.
— А зачем оно тебе?
Сон уже совсем навалился на Георгия. Он едва сидел на стуле.
— Мне-то, конечно, ни к чему. Ты бы прилег с дороги. Разбери постель.
— Грязный я.
— Ничего. Катя придет, баню истопит. — И вдруг Асаня вспомнил: — Да ты знаешь — у нас радость. Илья нашелся.
— Илья?
— Илья — брат мой. Неужели забыл?
Илью Георгий никогда не видел, потому что тот уехал из деревни еще до его рождения. Но он слышал о нем не раз от Асани. Вспомнил фотографию этого Ильи в майке и клетчатой кепке.
— Да, нашелся. И знаешь, кто он теперь? Писатель. Живет в Чернобыльске.
— Как же ты его нашел?
— А случайно. Взял у Ивана Леонтича книжку «Хоровод». Автор — Тополев. Ну, Тополев и Тополев, мне и ни к чему. Фамилия незнакомая. Вот посмотри…
Асаня протянул книжку в лидериновой голубой обложке.
— Ну, книжка вроде как книжка… Потом читаю — что такое, вроде наше село описывается. Все-все так же. Потом люди. Измененные, правда, но узнать можно. И Иван Леонтич со своей библиотекой описан. И отец мой, и кузница. Я чуть не бегом к Ивану Леонтичу. Он почитал некоторые места и говорит: «Это только Илья мог написать. Больше никто». А почему он Тополев, а не Потупушкин? «А это, говорит, должно быть псевдоним»… Вот так нашелся. Иван Леонтич ему письмо написал и я. И он подтвердил: да, я тот самый Илья. Приехать обещал.
— Ты рад?
— А как же — у меня, кроме него, никого родных нет.
— Так почему он не писал? Двадцать лет ведь не писал?
— Кто его знает…
Не раздеваясь, Георгий лег на кровать, закрыл глаза. Он слышал, как Асаня убирал со стола, потом плескал водой, мыл посуду.
Во сне явилась Маша — почему-то еще маленькая девочка, с косичками, босоногая. Она обвила худыми ручками шею Георгия, зашептала любовные слова. Георгий пытался оттолкнуть ее, это было отвратительно: маленькая девочка — и такие слова. А она крепко вцепилась в него, и вдруг он с ужасом заметил, что шея и голые плечи ее покрыты большими красными прыщами. Он закричал от страха и отвращения и проснулся.
Открыл глаза и не сразу вспомнил, где находится. По комнате, прихрамывая, передвигалась женщина, стараясь ступать бесшумно. В дверях появилась маленькая девочка в сереньком капюшоне. Женщина принялась раздевать ее. Девочка спросила:
— А это кто лежит?
— Тише, — ответила женщина, — это друг папы. Он устал с дороги. Пусть отдыхает.
