– Ну я ладно, но скажи, а ты-то куда шел? – спросила она после, уже наконец умывшись и вообще себя приведя в порядок, для чего вроде и шла сюда, и перекусив наконец за кухонным маленьким, как в парижском кафе, столиком, и чуть выпив теплой водки, и смачно, после долгого воздержания, закуривая наконец отыскавшуюся в кофре единственную несломанную сигаретку.
Он ничего не ответил. Он забыл: вылетело из головы. И только после сообразил – да домой же он шел.
Длинный получился вечер. Вон сколько всего успело послучаться. Любовь-кровь, почти розы-морозы, чувства добрые он лирой пробуждал, – короче, наше все. Ну, пусть не все, но по крайней мере памятник нашему всему. Пусть и пропавший. Короче, вечер не зря прожит.
Внезапно она засобиралась, объяснив, что надо идти. Он, конечно, с жалобным лицом умолял ее остаться, он чуть не плакал, ведь чувствовал себя несправедливо обворованным, надо же, в кои-то веки такое, и оказывается, что это всего-то на полчаса, вот уж несправедливость! Он даже в шутку грозил запереть дверь и выкинуть ключ в окно, но она не стала подыгрывать, сделала каменное противное лицо, скривив отвратительно рот, вырвалась из его рук и, рванув, открыла дверь.
И уж из подъезда, с чужого половика, она вернулась, и провела ладонью по его убитому лицу, и прислонилась на пять секунд к его рту, и вставила туда шершавый и слюнявый нервный язык – а далее отклеилась и, не оборачиваясь, ушла.
У него вдруг появилось такое чувство, что он ее больше никогда не увидит, и ему стало страшно, по-настоящему страшно.
«О как», – подумал он с удивлением и с некоторым даже уважением к этому ужасу, которым он проникся.
Он понял, что опять вошел в штопор, как это случалось с ним обыкновенно. Женщины были для него наркотиком, причем довольно тяжелым. Он сразу западал на любую шалаву, с которой его сводила личная жизнь, западал, значит, на нее и начинал о ней думать не переставая и с придыханием, прекрасно при этом понимая, что она не более чем простенькая скучная шлюха, с которой взвоешь от тоски, оказавшись с ней в замкнутом пространстве.
...Когда она так ушла, бросив его, Доктор вернулся в мерзкую от своей пустоты кухню, ту самую, в которой только что было так замечательно и так счастливо, и сел допивать свою одинокую бесцветную водку. Он молча пережевывал все моменты вечера, все маленькие его события (и соития), все мелкие трогательные подробности – рисунок ее рта, вязкость ее слюны, мутный перламутровый отсвет его любовной жидкости, баскетбольную твердость ее груди с маленьким-маленьким детским соском, необъяснимую силу, с которой она сжимала свои ноги и так и не дала ему добраться до, и бешеную самецкую тягу к ней и все такое.
Но после он стукнул себя ладонью по лбу, и вскочил, больно задев стол ногой, и во весь голос выругался, обозвав себя последними словами: ни телефона, ни даже ее имени он так и не узнал, так что теперь все пропало навеки, навсегда, с концом, с концами. Настоящая, в полный рост жизнь кончилась, так толком и не начавшись.
– А, ладно. В Россiи всегда так, – сказал он себе с утешающей интонацией и снова налил.
* * *
– Лучше б они наконец дали мне воды – я ж всю ночь от жажды подыхаю, чем бить меня по голове.
Но они, гады, все били, били и били. Спасения ждать было неоткуда.
– Ну ладно, раз они меня не перестают бить, так хоть пойду попью водички, – решил и пошел, держась за стенку, на кухню. Битье по голове не переставало. Он уже пил, хлебал вонючую, с хлоркой, безвкусную воду, а они все колотили. – Кто ж это так грохочет?
Ответа не было. Но уже было ясно, что стучат скорее по двери, чем по голове, – не такой уж он идиот, чтоб не прийти к этой догадке, не додуматься самому.
Ну, чего ж проще взять да открыть. Дверь. Эту. Он довольно быстро до нее добрался и повернул старый неповоротливый ключ. И потянул на себя дверь. А там стояла – он бы ни за что не угадал, – она и стояла. Вчерашняя его подружка.
Ему стало ясно, что «нет в жизни счастья» – это слишком сильно сказано, что на самом деле рано еще выкидывать его на помойку. Он с глупой улыбкой, стесняясь своей грязной майки, и дырявых вельветовых тапочек, и экологически нечистого, прямо-таки промышленного какого-то похмельного выхлопа, втащил ее в дом и неуклюже приобнял.
– Нет-нет. Давай сначала поспим часик, а потом будем... будем целоваться, хорошо?
Отчего ж не хорошо!
– Я, конечно, согласен. Как говорится.
– Ты будильник заведешь?
– Ну да, само собой... – И таки ведь завел, между прочим заметив, что времени всего-то ничего – буквально пять утра. А когда Доктор пришел ставить будильник на тумбочку у кровати, гостья уже отключилась и совсем не по-девичьи, нетонко, ненежно похрапывала, раскинувшись на его грязных холостяцких простынях.
– Настолько грязных, что она даже побрезговала раздеться, – лениво и неискренне журил себя он. – Хотя подумаешь – простыни! Человек тонкой душевной организации должен быть выше этого...
Пока она спала, он сидел и смотрел на нее, спящую, разглядывая все, что было видно: крашенные в бесцветное короткие кудри, длинные-предлинные ресницы, пухлые губы удивительно маленького рта, в котором, казалось, совершенно ничего не способно уместиться, и еще лопнувшие синеватые и красноватые капилляры, какие обыкновенно остаются на лицах от приятных напитков. Он это умильно рассматривал, сперва сбегав умывшись, подмывшись и побрызгавшись, с нетерпением ожидая, когда ж истечет обещанный часик и можно будет наконец получить доступ к телу, которое стало казаться, как пишут в иных умных книжках, сверхценным. Такое редко выпадает, ловишь, бывает, ловишь случай – и все зря, чаще плевать на все и скука смертная, да больше и ничего.
Сидел он так, сидел, нудился, и вдруг на тебе – долгожданный будильник затыртыркал. Она потянулась, открыла глаза – в два приема, сначала просто открыла, а после открыла широко-широко и сказала томным, но таки не слишком жеманным голосом:
– Ну иди же сюда, чего ты ждешь...
Голос такой был густой и глубокий, что одного его хватило, чтоб у Доктора все началось. Еще прежде чем она до него добралась и не взялась за любовный труд пусть и без особой какой-то техники и без высокого мастерства, но зато с таким увлечением, таким интересом к жизни, какого Доктору, кажется, отродясь не встречалось. Он чуть не заплакал от умиления и от мысли, что он этого не совсем достоин; даже букетика мимоз не вручил, слова доброго девушке не сказал, не говоря про комплимент, а всего только стакан водки и поднес.
– Как же мне хорошо... – честно сказал он. – И тебе тоже?
– Ыгы, – отвечала она, не переставая.
– Значит, ты тоже в этом что-то находишь, правда? – продолжал он свои глупые вопросы.
– Ыгы, – повторила она бесстыже. А после еще притянула его руку к своему рту и мокрыми губами поцеловала, и он морщился от неловкости и стеснения.
Он так и сказал:
– Как-то неловко. Что ж все мне, а тебе ничего?
– О, если б ты почувствовал хоть половину того, что чувствую я, ты б тогда понял... Это просто выход в астрал. И еще эти ароматы! У тебя это все ведь брутальнее, да?
– Ты что, какое брутальнее! У меня еще круче. Это, знаешь, как у меня... Ну, в общем, со страшной силой. На космическом уровне.
Она гладила его затылок пальцами каким-то таким странным манером, что у него опять одно становилось на уме. Она заметила это и перебила, сказала тихо:
– Давай чайку попьем.
Он вскочил и побежал возиться с чайником и заваркой, замечая за собой, что старается запомнить все эти ее слова и словечки, и повороты головы, и все ее жесты и движения тела, и всю ее сочность, и черные тонкие редкие волоски на груди, легко догадываясь, что это все кончится скоро, в считанные дни, ну или пусть даже, может, недели, потому что по-другому не бывает и эта жизнь принадлежит скучным, занудным людям, которые считают свою холодность и свою бесчувственность хорошим тоном и при случае походя удавливают всех, кто лезет в приличное общество со своим детским простодушием и тем пытается смутить порядочных людей. Ну вот он и пытался запомнить это все, чтоб после вспоминать и потихоньку перебирать эти быстротечные исчезнувшие радости.
Они пили чай.
Над столом висел красный пластиковый абажур, заведенный в последние советские годы, – такой, на пружинке, и гостья еще повела его вниз-вверх, стало забавно и уютно. Лампа светила желтоватым теплым светом на белый щербленый чайничек, мятый железный термос, стеклянную надколотую сахарницу с ноздреватым подмокшим грязно-белым песком и стальные маленькие ложки с темно-коричневыми несмываемыми разводами от прошлогодней засохшей заварки. Домашним старым зверьком урчал холодильник. Доктор налил гостье в белую чашку свежего коричневого настоя, и над ним сразу взбился слабый жидкий туман, а после долил воды и придвинул ей, и она, закрыв глаза, глубоко вдохнула воздух над чашкой и сказала:
