Больше всего из планет мне нравился Нептун, сам не знаю почему. Вообще-то мне все планеты были интересны, но он оставался самым-самым. Другими я тоже, бывало, увлекался на время, однако главное место в моем сердце занимал именно Нептун — может быть, из-за голубой окраски. Голубой был моим любимым цветом, а три — любимым числом. О космосе я знал все — о ракетах, о том, как тренируются астронавты, знал, что они едят, как ходят в туалет, где спят. Я был полностью готов. Мне так не терпелось воплотить свой замысел, что я отправился в кровать на полчаса раньше положенного. Я лежал в постели и не мог дождаться, когда окончательно стемнеет и можно будет начать обратный отсчет до старта. Запуск прошел без сучка без задоринки, и скоро я, покинув орбиту Земли, плыл между планет, маша им рукой. Юпитер, как и писали в книге, поражал своими размерами, кольца Сатурна тоже производили впечатление. Вот, наконец, показался голубой серпик Нептуна — я был почти у цели. Следующие несколько ночей я вновь и вновь переживал это путешествие, сам, без уговоров, рано ложась спать. И прежде чем заснуть, я уносился далеко от Клифтона, от всех его жителей, от того, что случилось. Я натягивал пижаму сразу после ужина и с нетерпением ждал, когда можно будет забраться в кровать.
— Ты хорошо себя чувствуешь, Дональд? — спросила мама через пару дней.
Я ответил, что все нормально, просто устал, и вчера, и позавчера тоже, вот и все. Как будто что-то припомнив, она кивнула.
— Мне говорили, что такое бывает. Не волнуйся, Дональд, ничего страшного в этом нет.
Я понял, о чем она говорит, хотя и не представлял, почему из-за случившегося должен чувствовать себя усталым. Маму я не стал разубеждать — я был только рад, что не придется ничего ей рассказывать про «исчезания».
Со временем они изменились. Во-первых, космос уже не привлекает меня до такой степени, и мои «исчезания» стали более приземленными, более реалистичными. В следующий раз, например, это будет Лоссимут. Я нашел его в «Атласе мира» — крошечная белая точка на карте, только и всего, но кроме названия и местоположения ничего, в общем-то, и не надо. Я стараюсь прорабатывать детали, беру в библиотеке книги по теме, и все же по большому счету это неважно — проверять ведь никто не будет, а если знаешь, кем хочешь быть и где обычно все проходит нормально. В Лоссимуте я придумал для себя маленький белый домик на берегу моря. Это тихий, спокойный городок — ни юнцов, гоняющих пьяными на машинах, ни толп пешеходов, никто никуда не спешит. Дома многое сделано моими руками — я сам мастерил кухонный стол, сам штукатурил стены, сам тянул проводку. В бухточке неподалеку покачивается на волнах моя светло-голубая яхта, а дома меня дожидаются пес, овчарка, и жена, высокая, с темными волосами и сочными алыми губами, на которых то и дело появляется мягкая улыбка. Меня зовут Джек, я среднего роста, без дурацких накачанных мускулов, а по-настоящему сильный и привлекательный. Но когда женщины улыбаются мне и откидывают назад волосы, я делаю вид, что ничего не замечаю — просто прогуливаюсь с собакой по берегу перед ужином, как обычно, вот и все. Я никогда не забываю о своей чудесной жене, которая ждет меня дома, ждет, когда я вернусь, и я всегда возвращаюсь. Не знаю, что бы я делал без своих «исчезаний». Они помогали мне справляться со всем, позволяли дышать чуть свободней. С ними я почти забывал о том мальчике.
Мы уехали из Клифтона за неделю до экскурсии к телескопу, через несколько месяцев после несчастья. Не знаю, почему мама выбрала Рейтсуэйт — у нас не было там знакомых, и я ни разу не слышал от нее этого названия до того, как она сказала мне, что теперь мы будем жить там.
Вообще-то о переезде она задумывалась, по-видимому, с самого начала, а моя ночная вылазка стала последней каплей. После того случая и повторного визита Трейси мама то и дело проверяла, на месте ли я, не улизнул ли снова куда не следует. Я пытался объяснить ей, почему оказался там ночью, но она не поверила, решив, что я свихнулся и буду и дальше изводить родителей погибшего по моей вине мальчика. Когда она сказала мне, что мы переезжаем в другой город, я не мог понять, для чего. В моем детском черно-белом представлении все было просто — произошедшее признали несчастным случаем, полиция от меня отстала, к тому дому я обещал в жизни никогда больше не подходить, так зачем же нам уезжать? Но мама сказала, что оставаться здесь нам нельзя. Я все равно не понимал; впрочем, тогда я много чего не понимал, не понимал даже, что девчонки чего-то стоят. Теперь-то я знаю, что мама рассудила правильно — другого выхода у нас не было. И хотя само несчастье потрясло ее, я всегда подозревал, что решение покинуть Клифтон ударило по ней сильнее. Она по-настоящему любила этот город и всегда говорила, что здесь она выросла и здесь умрет. Перед самым отъездом она заказала себе место на кладбище возле Уоддингтон-роуд. Это был ее последний телефонный звонок из нашего старого дома.
— По крайней мере, — сказала она, — буду знать, что однажды я все-таки вернусь домой.
А разве нельзя вернуться, когда я стану взрослым и начну жить отдельно? Мысль была, по-моему, вполне здравой, однако мама ответила, чтобы я не глупил и что живой в Клифтон она не возвратится никогда.
— Что, если я столкнусь с ними? С его родителями? Об этом ты подумал, Дональд? — Ее передернуло от одной мысли, и я понял, что для нее все решено — вернется она только в гробу, чтобы лечь в могилу.
Мама никогда не говорила открыто, что я испортил ей жизнь, но мы оба отлично понимаем, что к чему. Слова не нужны, достаточно того, как она громыхает в кухне кастрюлями, запихивая их в шкафчики, с каким ожесточением возит шваброй по полу, который, по ее словам, просто невозможно отмыть. Ни с кем здесь, в Рейтсуэйте, она так по-настоящему и не подружилась, да даже и не пыталась. Никто из тех, кто к нам заходит, ей не нравится; она предпочитает упиваться своим несчастьем. Послушать ее, так все здесь не так — и сам город, и люди. Везде грязь и убожество, и нам приходится жить среди этого. Будь ее воля, она бы, наверное, по каждой улице прошлась своей шваброй.
— Тесный, загаженный, разваливающийся городишко, — так она описывала его тете Сандре на прошлой неделе по телефону. — Только у нас дома, по-моему, хоть какой-то порядок.
На самом деле это неправда. Когда дело касается Рейтсуэйта, мама становится похожа на тех анорексичек, которые, глядя на свое отражение в зеркале, видят один жир. Я пытался спорить, но истинное положение вещей не совпадает с ее внутренним настроем, поэтому мама предпочитает его не замечать. Она и солнце готова заслонить мелкой монеткой, если так будет нужно для поддержания ее легенды. В этом мы с ней здорово отличаемся — она видит лишь то, что ей хочется, а я стараюсь воспринимать все так, как оно есть. Хотя мне и случается ошибаться, по крайней мере, я пытаюсь смотреть на вещи без предубеждения и трезво оценивать мир и людей в нем.
Сейчас мой мир — Рейтсуэйт, а людей вокруг меня не очень много. Мама, конечно, и еще Фиона Джексон из школы — мы иногда встречаемся неподалеку от моего дома, в старом карьере. Но вообще с друзьями у меня швах — я ни с кем по-настоящему не общаюсь и, в отличие от большинства шестнадцатилетних, на вечеринках по пятницам-субботам не оттягиваюсь. В день, когда началась эта история, я не выспался — мне опять снился тот мальчик. За все восемь прошедших лет я не забывал о нем ни на секунду, бывало то лучше, то хуже. Иногда на несколько дней или даже недель мне удается убедить себя, что произошедшее было трагической случайностью: так уж распорядилась судьба, и ничего тут не поделаешь. В удачные дни у меня получается остановиться на этом, не позволяя мыслям заходить дальше. Но в тяжелые периоды я ни на миг не могу отвлечься от осознания того, что убил человека; правда встает передо мной во всем своем неприкрытом ужасе, буквально придавливая к земле. Стоит только подумать об этом, как у меня холодеют руки и ноги и прерывается дыхание. Первые пару лет до такого не доходило, однако чем ты взрослее, тем больше начинаешь понимать, и становится только хуже. В последнее время такие дни следуют у меня один за другим, без передышки, и я уже не помню, каково это — быть счастливым или даже просто радоваться чему-то. Я знаю, конечно, что эти чувства существуют, но не могу представить, что однажды они вновь вернутся ко мне. Зимой, когда от холода зубы сводит и немеют лицо и пальцы, ты ведь тоже знаешь, что четыре месяца назад задыхался от жары, но разве ты помнишь, каково тебе тогда было? Так и у меня с радостью и счастьем.
Я плохо спал в ту ночь и все никак не мог отойти от того, что мне снилось. Вставать в подобном настроении в такую рань не хотелось. Я бы и правда подремал еще, но сна уже не осталось ни в одном глазу, так что пришлось подниматься навстречу новому дню. Школа сегодня не работала — у учителей повышение квалификации, а мама совсем об этом забыла и теперь была не в духе из-за того, что придется целый день терпеть меня дома. Я почти физически чувствовал исходящее от нее раздражение. Даже если я все время проторчу у себя наверху, ничем не выдавая своего присутствия, она и тогда найдет повод для недовольства. После кошмаров у меня и так стискивало грудь, по углам комнаты все еще гнездился страх, грозя навалиться, вцепиться в горло. Я буквально задыхался, мне нужен был воздух, нужна была свобода. Выскользнув через заднюю дверь, я побрел в город. Хотелось оказаться где-нибудь подальше от дома, подальше от мамы. На самом деле, конечно, сбежать я хотел от себя самого, но это немного сложновато, так что я мог только идти и идти куда глаза глядят. За много лет я изучил так весь Рейтсуэйт, побывал в каждом, самом крошечном его закоулке, заглядывал и на окраины — только бы избавиться от мыслей о том мальчике, исчезнуть, отключить сознание.
