Ничего необычного в ее истории не было. Девчонка-лаборантка влюбилась в инженера, который был старше ее на десять лет. Почему влюбилась? При первой встрече его глаза показались ей строгими и усталыми, а они были очень добрыми. Это она, конечно, вычитала в каком-нибудь плохом романе. Говорит, что он красив. Что у него вьющиеся волосы цвета, как принято говорить, пепельного. Дурацкое сравнение. Губы, говорит, у него тоже не совсем обычные, тонкие, с каким-то особым печальным рисунком в улыбке. А подбородок, конечно же, волевой. Ох, уж эти волевые подбородки!
И все это — несущественно. Все могло быть совсем иначе: и глаза, как глаза, и губы обыкновенные, а подбородок уродлив. Существенно только то, что она влюбилась. Упаси Боже, чтобы он ее заметил! Конечно же, он ее не замечал. Она в этом уверена. (Интересно бы знать его мнение на этот счет.) Ну, пусть так. Он ее не замечал. И она, опять же сгорая от стыда и проклиная свою дерзость, стала чаще и чаще случайно встречаться с ним. Проще говоря, вертелась у него на глазах. Наконец, заметил… Был холоден и корректен… Интенсивное орошение подушки… Многозначительная синева под глазами… Ссоры на работе. Но вот постепенно… капля камень точит… Дальше — совсем неинтересно. И вообще, зачем он все это выслушивает, да еще сочувствием поощряет никому не нужную и не интересную исповедь. Ему же все ясно. Ее муж в лучшем случае оказался чьим-то прихвостнем, если не настоящим вредителем и троцкистом. Сама-то она, сразу видно, — дурочка, и какой с нее спрос. А квартира получена от производства и должна быть освобождена. Но она, кажется, о квартире уже и забыла, а рассказывает ему все, будто он может запросто поднять трубку и велеть привести сюда ее муженька с красивыми губами и волевым подбородком. Как бы не так! Ему сейчас Сам Господь Бог не поможет, коли сразу не освободили. Знает он этих парней с Зеленой улицы. Имел возможность познакомиться. Мало удовольствия, зато воспоминаний достаточно. Сидит напротив тебя твой ровесник, а чувствуешь себя напроказившим щенком. И это — когда совесть, как стеклышко! А если по-другому?
…Да, но что она говорит там? Прослушал… Вон в чем дело! Она беременна. Хуже. Уволили с работы… исключили из комсомола… Ох, уж эти горячие головы! Надо же быть болваном, чтобы не видеть, что она просто дурочка, смазливая, лупоглазая дурочка…
…Зато троцкист был не дурак… Или наоборот, круглый дурак, если не сразу заметил такие блюдца…
Не мешало бы, конечно, для нее что-нибудь придумать, куда-нибудь устроить… Декретный отпуск ей теперь не положен. Можно попытаться разузнать и про инженера. Есть у него один канал… не очень гарантийный, зато без трёпа. Вообще же наделал себе хлопот! Почему именно сюда пришла, а не в райком? Что? Советская власть? Власть-то власть, да куда класть… Чего она там еще мелет? Какие ошибки? Хорошенькие ошибки, если их завод два годовых плана запорол!
Пора закругляться. Пусть придет через пару дней, что-нибудь придумаем с работой и жильем, да пусть не очень-то надеется на ошибки. Самое время своими ошибками заняться…
Ага! Стоило пообещать на грош, и она уже смотрит, как на отца-благодетеля! Чёрт возьми! А приятно, однако же, быть благодетелем мадонны с синими глазами! Пожалуй, если бы…
Он вместе с ней вышел из кабинета и столкнулся с ехидным взглядом секретарши. Непременно эта старая дева уже что-то умозаключила! При первой возможности — избавиться… А сейчас — срочно в столовую. В четыре совещание у первого… Еще надо успеть просмотреть почту… В столовой, бросив плащ на прилавок гардероба, он машинально повернулся к большому настенному зеркалу и задержался. Рисунок улыбки… А какой у него этот рисунок? Он попытался улыбнуться, получилась гримаса. Рисунка не было. Были губы и зубы и морщины. Пожалуй, по части рисунка ему не повезло. И физиономия у него с детства немного бабья. Но в жизни это обстоятельство ему ни разу не помешало…
…А глаза у нее такие синие, как будто невзаправдашние, будто карандашом синим нарисованные. И где-то они глубоко-глубоко и оттуда, из глубины до самого верха голубыми слезами наполнены, и не слезами, а расплавленным жемчугом…
Идет она домой сейчас и думает: вот как повезло, попала к хорошему, чуткому человеку. Он так ей сочувствовал, так подробно обо всем расспрашивал, он не может не помочь ей, непременно поможет. Он всё узнает, и всё выяснится. Люди на Зеленой улице извинятся перед ее мужем и перед нею. Обязательно перед ней извинятся. Ведь они ей не поверили, когда она говорила о муже, ручалась за него, когда доказывала. Они извинятся перед ней за то, что кричали и ругались. И она не будет помнить зла. Она понимает, что их работа трудная, ведь вокруг столько нехороших людей оказалось, и это же обидно, когда люди, которым годами доверяли, оказались нехорошими. Им досадно. Она понимает и потому не обижается на них и сейчас, хотя они поступили несправедливо и были очень грубы. Но кто же на такой работе может остаться спокойным, когда на нем ответственность за все государство.
Она же маленький, простой человек, почему же на нее должно обрушиться непоправимое? Ей только один раз повезло по-настоящему: она очень удачно вышла замуж. Только и всего. Неужели это единственное счастье ее должно обернуться бедой? Этого не может быть! Это — нечестно по отношению к ней! А что он, ее муж, видел хорошего за свои тридцать лет? Голод, учеба, работа…
Жена директора тоже считает, что ее мужа забрали по ошибке, ходит и хлопочет. Может быть, тоже ошибка. Но если на заводе вредительство, кто же как не директор в ответе? Директор — это не сменный мастер, который только и знает, что свой цех, да и то одну смену. Она правильно сделала, что не стала подписывать письмо в Москву. Директор ли, парторг или главный инженер, кто-нибудь из них уж наверняка виноват, и потому ее мужу не надо быть в одном списке с ними. Они делами заправляли, им и расхлебывать. А она попытается другим путем разобраться, на месте, ни на кого не жалуясь. Везде есть хорошие люди, да разве из Москвы виднее? Надо только найти хорошего, честного человека. И она, кажется, нашла его. Он так подробно всё расспрашивал, а прием у него уже кончился. Она всё рассказала, как никогда еще никому не рассказывала. Даже стыдно вспомнить, какие подробности она выкладывала. Но так было нужно. Нужно было, чтобы этот человек поверил, что произошла ошибка. И он ей поверил. Иначе бы не стал давать обещания. Иначе бы не велел ей зайти через два дня. Конечно, он знал, что говорил и обещал. Он ей сочувствовал. Он понимал, что она говорит искренне. Искренность нельзя не почувствовать, потому что она не только в словах, хотя у нее и слова особые. Только злой человек не может чувствовать искренность и правду…
…А тот человек не был злым. И пожалуй, без преувеличения можно сказать, — он был добрым. Потому-то целый час взволнованно ходил он по кабинету, курил папиросу одну за другой, никого не принял за это время, не ответил ни на один телефонный звонок. А звонки бывают разные! Он был взволнован, потому что боялся предстоящей встречи с женщиной, которой два дня назад обещал помочь. Безответственно, в порыве глубокой сентиментальности дал обещание, зная уже тогда, что в самом главном помочь ей не в силах. Обещание было неконкретное, но обнадеживающее. И вот сейчас ему предстояло держать ответ за свою болтливость.
Вчера он кое-что пытался разузнать относительно судьбы ее мужа, и ему весьма откровенно порекомендовали не совать нос, куда не следует, дав тем самым понять, что дело это настолько серьезно, что даже его служебное положение вовсе не гарантия, если он будет вести себя глупо. Второй щелчок по носу он получил, когда пытался авторитетно вмешаться в действие жилкома и хотя бы отсрочить выселение синеглазой жены врага народа. Его просто-напросто отчитала по телефону какая-то гнусавая баба, высказав ему свои соображения по поводу бдительности и ротозейства в некоторых учреждениях.
Вдобавок ко всему этому он должен будет вытерпеть в лучшем случае море слез, а то и истерику. Надо же было ему связаться с этим делом!
И когда она вошла в кабинет и когда садилась на предложенный стул, теперь уже он, а не она, он, человек, не знающий за собой никаких прегрешений, кроме разве филантропических, он теперь прятал глаза и делал вид, будто то ли что-то важное ищет на столе среди бумаг, то ли просто наводит порядок на своем рабочем месте.
Однако он взял себя в руки. Очень серьезно, с глубоко сочувствующими интонациями он предложил ей быть мужественной и правильно (он подчеркнул это слово), правильно воспринять всё, что он, к глубокому его сожалению, вынужден ей сообщить. Мельком взглянул на нее и понял, что лучше не смотреть.
Далее он сказал ей, что дело ее оказалось в самом худшем виде, что мужа ее взяли правильно и, следовательно, она принимала его не за того человека; это означает также, что она сама есть жертва подлого обмана, с одной стороны, а с другой, частично и виновата, так как не разглядела врага, поддавшись слепому чувству.
