В этом новом романе больше всего меня смущала его банальность. Персонажи что-то говорили и делали, но получалось крайне неправдоподобно, потому что я не мог влить кровь в их жилы и придать пульс их судьбам. Я чувствовал себя доктором Франкенштейном, которому вроде бы удалось создать новую жизнь, но не вполне. Подобно доктору с его чудовищем я видел, как искусственно мое творение и как плохо оно сшито. Я понимал, что оно расползется по швам, если только у него хватит сил подняться с операционного стола и выйти в мир.
Я чувствовал голод. Голод, и усталость, и тревогу. Я ехал домой – в жилище, слишком большое только для меня и моего пса Луи. А ведь когда-то домик в деревне с чудесной новой женой Айрин, белым щенком и просторным рабочим кабинетом казался мне самой чудесной вещью на свете. Теперь дом населили призраки, собака впала в мизантропию, а рабочий кабинет превратился в комнату 101 из «1984».
С такими веселыми мыслями я въехал в округ Вестчетер, и вдруг меня осенило: поеду-ка я домой! Домой, в Крейнс-Вью, штат Нью-Йорк, где я провел первые пятнадцать лет своей жизни.
Хотя по дороге в Нью-Йорк я всегда проезжал мимо этого городка, но не был в нем уже больше десяти лет. Я никогда не предавался ностальгии и почти не вспоминал давние времена. Моя вторая жена Мишель как-то сказала, что не знает другого человека, который столь же мало говорил бы о своем прошлом. Я тогда задумался и ответил, что люди, которые слишком часто ходят на собрания класса и рассматривают школьные фотоальбомы, вызывают у меня сильное подозрение. В этом мне виделось что-то неправильное – словно они оставили в прошлом нечто существенное или поняли, что жизнь уже никогда не будет лучше, чем та, давно миновавшая. Поэтому я пропускал встречи одноклассников, растерял те немногие фотоальбомы, что имел, и если меня спрашивали о юношеских годах, только пожимал плечами.
Последний раз я был в Крейнс-Вью, когда мы с Мишель поженились, и она уговорила меня свозить ее на экскурсию. Она была фанатично романтична и хотела увидеть все. Мы зашли в школу, пообедали в пиццерии «У Чарли» и прогулялись туда-сюда по главной улице, пока даже Мишель не наскучили все местные достопримечательности, которые можно было пересчитать по пальцам. Но в те дни я был счастлив и не нуждался в прошлом, чтобы рассекать волны курсом на чудесное будущее.
Уже было семь, когда я съехал с шоссе, но поскольку стояло лето, небо еще золотилось, как свежеиспеченная буханка. Дорога в поселок вилась меж прекрасных деревьев и больших частных земельных участков, скрытых за высокими каменными стенами. В юности родители часто возили меня с сестрой на машине за город. Сколько раз мы проезжали мимо этих импозантных домов и слышали, как отец с гордостью называл фамилии владельцев, словно знал их лично.
Но что же случилось с тем милым обычаем – всей семьей садиться в машину и просто куда-то ехать? Иногда эти поездки длились часами, родители тихо разговаривали на переднем сиденье, дети обменивались тычками и шептались на заднем, и все были в восторге от пребывания вместе в большом старом черном «форде» или золотистом «додже». Иногда вы останавливались купить мороженого или, еще лучше, заезжали на какую-нибудь лужайку, где уже остановилось другое семейство, тоже выехавшее на прогулку.
Пока я катил к Крейнс-Вью, в голове у меня медлительными тропическими рыбами проплывали воспоминания. Вот поворот, где Дейв Хьюз свалился с велосипеда, вот дом Вуди Барра, церковь Св. Иуды, проходя мимо которой, все мои друзья-католики неизменно крестились. Как и следовало ожидать, теперь все казалось меньше и издавало аромат старого одеколона, которым ты когда-то пользовался, но с тех пор прошло много лет.
Меня поразило, как редко я задумывался о своем детстве, – ведь оно было счастливым, хотя и не отличалось ничем особенным. Как здоровая пища, наполнявшая меня силами, но сама по себе ничем не примечательная. Мой отец всю свою жизнь проработал в нефтяной компании «Шелл» и ничто так не любил, как бродить вокруг нашего дома в шлепанцах и домашних штанах, курить трубку и чинить что-нибудь, что порой и не нуждалось в ремонте. Мама была домохозяйкой, и тогда это слово еще не было ругательным. Они поженились сразу после колледжа и за тридцать четыре года не успели надоесть друг другу.
Лето мы обычно проводили в маленьком домике в нью-джерсийском прибрежном поселке под названием Си-Гёрт. У нас была такса по имени Эли (мой отец ходил в Йельский университет), и мы часто меняли наш семейный автофургон. Ужинали мы все вместе перед телевизором, смотря Уолтера Кронкайта или «Перри Мейсона», на десерт ели ванильное мороженое от Брейера с шоколадным сиропом от Боско. Телевизоры были черно-белые, мальчики стриглись под ежик, а девочки носили платья. Что может быть проще?
Вечером, сразу после школы, моей первой остановкой была столовая Скрэппи. Приличная пища, ближайший к школе телефон-автомат и терпеливое доброжелательство хозяев сделали это заведение первейшим для окрестной ребятни. Вторым была пиццерия Чарли – увы, такая маленькая, что там ты мог лишь купить кусок пиццы, а есть приходилось на улице стоя.
Столовая же была просторной, с кондиционером и множеством кабинок, обитых кричаще-бирюзовым кожзаменителем. Там играла музыка, и цены не слишком кусались. Столовая была нашей. У детей ведь нет ничего своего – все лишь обещается, одалживается, с нетерпением ожидается, и преувеличенные ожидания никогда не сбываются. Столовая Скрэппи предоставляла нам место строить планы, мечтать и собираться с силами. Как правило, если нужно было с кем-то встретиться по пути, то встреча назначалась перед пиццерией Чарли. Если же требовалось поговорить – для этого служила столовая Скрэппи.
Когда я зашел, в помещении почти никого не было. Я на мгновение задержался в дверях, давая миллиону воспоминаний ударить прямо по мозгам. Каждый уголок и каждую кабинку заполняла моя жизнь. Один вид помещения и знакомые запахи кофе из автомата «Банн-о-Мат», жареного мяса, человеческих тел, швабры и вытертых столов живейше напомнили о другом настоящем, которое было когда-то не менее важно, чем нынешнее. Я сел у стойки и туда-сюда покрутился на вертящемся табурете.
Подошла молодая официантка с излишком помады на губах и недостатком энтузиазма. Все в ней излучало усталость, какая бывает после целого дня на ногах, или просто когда тебе восемнадцать, а жизнь слишком утомительна.
– Что возьмете?
– Меню, пожалуйста.
Она открыла рот что-то сказать, но замерла и закрыла его, а вместо этого достала из-под стойки длинное красное меню.
– Сегодня фирменные блюда – фрикасе из индейки и мясной рулет, – вздохнула девушка.
– А вы еще готовите калифорнийские чизбургеры?
– Конечно! Хотите?
К моему удивлению, ее глаза оживились, и она позволила себе очень приветливую улыбку. Приглядевшись к ней, я увидел, что энергии в этой девушке хватит лет до тридцати пяти – сорока, не больше. Потом ее жизнь превратится во вздохи и усталые жесты, да еще понимание, что долю свою она израсходовала много раньше, чем следовало. Эта мысль метеором промелькнула у меня в голове и погасла. Я посмотрел на карточку с именем на груди у официантки: «Донна».
– Донна? Я знаю одну женщину по имени Донна. Она держит двух птичек. Двух австралийских попугаев.
– Да? И что?
– Н-н-н-у, и я полагаю, что возьму калифорнийский чизбургер, Донна.
Когда она повернулась, чтобы идти, я поднял палец:
– Одну секунду. Вы ходите в школу?
Она состроила гримасу:
– К несчастью.
– А миссис Мьюзролл еще преподает?
– Она не преподает, мистер, она дремлет. На уроках миссис Мьюзролл мы делаем домашние задания. Вы учились в Крейнс-Вью? – Донна ткнула большим пальцем себе за спину.
– Давным-давно.
Она снова улыбнулась.
– Хотела бы и я, чтобы это оказалось давно.
– Все так же плохо, а?
Проводив ее взглядом, я осмотрелся, кто еще есть в столовой. На улице стоял автофургон, и я догадался, что двое гигантов, поедающих мясной рулет у дальнего конца стойки, вылезли из этого фургона.
Я очень долго рассматривал парочку подростков в кабинке, которые развлекались тем, что перестреливались из соломинок шариками жеваной бумаги. Мне вспомнилось, как однажды вечером и мы сидели в той же кабинке с Луизой Хэмлин после бурного выяснения отношений позади школы. Мы пили вишневую кока-колу и смотрели друг на друга с восхищением и благодарностью, какие бывают только у четырнадцатилетних подростков после нескольких часов основательного целования. При мысли о том вечере и Луизе Хэмлин с ее соломенно-светлыми волосами у меня что-то сжалось в глубине груди.
– Вот вам. Посмотрите кое-что, пока ждете. – Донна положила передо мной книжку. «Periauger» – ежегодник крейнс-вьюской средней школы. – Это прошлогодний. Я подумала, вам будет интересно, на что похожа ваша школа теперь.
