С этими словами она прыгнула на мое левое плечо.
Цепляясь за перила, со всей возможной осторожностью стараясь не стряхнуть ее – она при этом слегка запустила в меня когти сквозь свитер, – я встал и медленно спустился по лестнице.
В пустом доме стояла совершенная тишина.
В прихожей я натянул старую куртку с капюшоном, от которой давно оторвались одна веревочная петля и одна деревянная пуговица. Алиса ловко переступала, давая мне одеться, но с плеча не слезала.
Мы пересекли двор, я отпер калитку, запер ее за нами и подсунул ключ под ворота.
К моему удивлению, проходящие машины, забрасывавшие на нашу узкую – протоптанную в одну ступню – дорожку куски грязного снега, совершенно ее, трусиху Алису, не пугали. Она лишь переползла по моему загривку на правое плечо, подальше от мостовой, и теперь грязные брызги оседали на моем лице, не долетая до нее.
Впрочем, машин было немного, а людей не было вовсе – улица была пуста, как и мой дом.
– Пош-шли, р-р-родной мой, – урчала кошка мне в самое ухо. – Пойдем, хуж-же не будет. На сегодня у тебя денег хватит?
– Хватит… – неуверенно ответил я. – А что потом?
– Потом – суп с котом! – заорала она на всю улицу, с удовольствием расхохоталась и тут же, совершенно по-кошачьи, ткнулась лбом в мой висок.
Что тут скажешь? Бывало, что я выдумывал сказки и покруче. Да прежде мне и в голову не пришло бы втянуть в сочинение говорящую кошку – ввиду банальности использования такого рода персонажей. А к тому, что с Алисой можно поговорить, я давно привык, мы обычно беседовали, когда оставались дома вдвоем и мне не писалось. Только вот из дому не уходили, не решались… Ничего особенного в беседах с кошкой я не видел – в конце концов, если бы она и не умела разговаривать по-русски, ума у нее меньше бы не стало, так что удивляться, коли уж удивляться, следовало бы прежде всего ее уму. А ум был вполне очевидный, не увидеть его мог бы только тот, кто вообще не способен видеть ум в глазах живого существа…
Разговоры у нас бывали вполне доверительные. Я ей рассказывал о проблемах, которых день ото дня прибавлялось в моей жизни – старость не обошла меня полным набором соответствующих неприятностей, обделив соответствующими ей преимуществами. Все мыслимые болезни не компенсировались обычной в конце жизни бытовой устроенностью, о которой я не позаботился вовремя, уменьшение сил не сопровождалось уменьшением желаний. Только в самое последнее время я пришел к мудрости, да и то довольно простой: следует молчать всегда, особенно когда хочется говорить. Однако следовать этому правилу я так и не научился, молчание среди людей оставалось недостижимым идеалом, зато я еще больше, чем раньше, стал разговаривать с Алисой. Благо, с нею разговаривать было приятно: как всякая умная женщина, она умела слушать, не переводя любой разговор на себя, в отличие от даже очень умных мужчин.
После нескольких тяжелых конфликтов я привык учитывать ее ревнивость, поэтому никакие женщины в разговоре с нею не упоминались, хотя, повторюсь, отношения были чисто дружеские. Это ограничение было существенным, поскольку нитки старых связей тянулись за мною в мою уже бесполую старость, да кое-что и о новых можно было бы рассказать, но приходилось смиряться. Самую преданную дружбу не следует испытывать.
В общем – говорящая кошка, да, а что такого?
Белая с синими глазами говорящая кошка.
Итак, меня больше всего сейчас удивляло не то, что она, едучи на моем плече, непрерывно бормотала мне в ухо всякую смешную чепуху для подъема настроения, а то, что она совершенно не боялась машин. Повезло мне с кошкой, подумал я, сам-то этих проклятых машин я боюсь.
– Ну, доволен, что бросил свое сочинительство? – вдруг очень серьезным тоном, без всякого перехода, спросила Алиса. – То-то же… Хватит. Пора нам с тобою просто гулять.
Я молча кивнул.
– И не дергайся, пожалуйста, – сказала она капризно. – А то я упаду…
И она снова боднула меня в висок.
Ледяное солнце середины зимнего дня пробивалось сквозь серый колпак неба.
Боже, какое счастье – не писать, не думать о заработке, не подсчитывать, выколотишь ли нужную на содержание домочадцев сумму в следующем месяце…
– Прокормятся, – сказал кошка. – Ты вообще ни о чем не думай, даже о нас.
Вокруг искусственной елки перед недавно отремонтированным бывшим сельсоветом, ныне администрацией, сосредоточенно водила хоровод стая местных собак. На остановке под горкой было пусто, очередной автобус, видимо, только что ушел.
Я осторожно присел на скамейку из жутко холодных металлических труб – точнее, на картонку, которую кто-то здесь заботливо оставил.
– Простату застудишь, – сказала Алиса, – мало у тебя и так с нею хлопот, в сортир за ночь по пять раз бегаешь.
Я послушно встал, а она перепрыгнула на картонку и утвердилась на ней столбиком, прочно опершись попой и свесив перед собою руки по-заячьи.
– Сама простудишься, – тут же начал препираться я и, вспомнив что-то из анатомии, не уверен, что кошек, невнятно добавил: – Придатки и вообще…
В свою очередь она уж приготовилась спорить, но тут к остановке подошел смутно знакомый мне – часто ездили в одном автобусе – мужик. Что-то наводило меня на предположение о его причастности к восстановлению и реставрации здешнего старинного храма – не по моде длинные волосы, бархатные штаны и сильно вытертая дубленка. Так выглядели во времена моего детства художники, писавшие для клубов Ленина по клеткам, а теперь их кормили мелкие работы в церквях…
Алиса, собравшаяся мне ответить, закрыла рот.
Но художник глянул на нее невнимательно, будто его нисколько не удивила моя пара, и поклонился мне.
– В город? – поинтересовался он со светским безразличием, но затем не удержался и проявил понимание ситуации. – В ветлечебницу?
Тут Алиса, сильно толкнувшись, взлетела прямо из положения «столбик» с картонки на мое плечо.
– Благодарю вас, – оттуда вмешалась она в разговор, – я абсолютно здорова. Просто едем прогуляться. Надоело, знаете ли, сидеть взаперти, да и вообще образ жизни надо менять. Что ж мечтать о свободе, не пора ли просто сбежать из рабства…
Художник слушал наглую кошку, вздумавшую обсуждать экзистенциальные проблемы, с вежливым интересом. Я достал сигареты, мы задумчиво закурили, при этом Алиса демонстративно отвернулась, так что в дальнейшем участвовала в беседе своей розовой задницей и брезгливо вздрагивающим хвостом.
– В сущности, она права, – сказал я. – Знаете, я всю жизнь пишу о побеге… ну, в метафизическом смысле… Но никогда не мог решиться. И вот она позвала… А вы наш храм расписываете?
Он кивнул, затянулся в последний раз и аккуратно задавил сигарету о край железной урны.
– Очень вас понимаю, – сказал он и было протянул руку, чтобы погладить Алису, но вовремя раздумал, сообразив, видимо, что не всякую кошку стоит гладить первому встречному.
Тут показался из-за поворота автобус. Пропуская друг друга вперед, неловко предъявляя пенсионные карточки, мы влезли и уселись почти в самом конце салона – идиотское слово применительно к довольно обшарпанной внутренности автобуса. При посадке Алиса съежилась – вероятно, почувствовав возможную угрозу со стороны водителя. Она была кошка более или менее начитанная и помнила, конечно, классическое «Котам нельзя! С котами нельзя!». Но водитель вяло глянул в ее сторону и без комментариев закрыл за нами зашипевшую дверь…
– Вот что я вам скажу, – художник решился продолжить разговор, только проехав полдороги до метро. – Вам ведь сейчас некуда деваться? Денег у вас немного, ночевать или хотя бы погреться и вовсе негде… Поехали со мною на вернисаж у моста, а? Там пристроим вас с вашей… приятельницей к какому-нибудь уличному заработку. Поспрашиваем у тамошних моих знакомых насчет дешевого или вообще бесплатного жилья… У многих мастерские есть в подвалах… Помогут.
– Соглашайся, – зашептала кошка мне в ухо. – Соглашайся немедленно! Вот она, свобода с человеческим лицом… Свободен – и даже бедствовать не придется. А я для заработка не то что говорить буду, я и петь научусь, вот увидишь… И услышишь… Всегда мечтала о карьере попрошайки, нам это свойственно…
– Кому «нам»? – автоматически уточнил я, представляя последствия своего освобождения. – А на что те… те, кто в доме остался, жить будут?
– Ты всегда был склонен переоценивать свою роль в жизни других людей, – она вздохнула, и легкое ее дыхание прошелестело у моего уха. – Ты уходил от женщины и боялся, что она руки на себя наложит, а она через час после решительного разговора с тобой уже ехала с подругой на шопинг в какой-нибудь торговый центр… Прости за прямоту. И повторяю: не думай ни о ком – думай о себе…
– Так кому «нам» свойственно попрошайничество? – настаивал я. – Кошкам?
– Не нам одним, – Алиса изогнулась и заглянула мне в лицо, ее синие глаза оказались близко-близко. – Только не расстраивайся… Кому «нам»? Всем, кого ты любил и любишь.
