— Врешь! — жестко отсекал Хериков, мужчина без всяких.
Он считал долгом защищать вверх по служебной лестнице.
Георгий пришел в себя, кашлянул и осевшим басом пояснил:
— Это во-водка…
В воздухе, над столом, над обрывками девушки с «Мальборо», которую украдкой стащил со стены секретарь парткома Никулин и шипя терзал обеими руками, молчание стало зловещим. И вдруг ректор открыт рот. Это было страшно. Он открыл рот и сказал:
— Что? — сказал он.
Все попятились.
Если только смертному дано представить, как ходит Чрезвычайный и Полномочный Посол, то это выйдет так, как ходил Моргунов-Уткин. Он ставил ноги немного впереди, а тело оставлял чуть сзади, голова мертво сидела на плечах, не отзываясь на движение туловища. Да, то шла власть, так она почему-то ходит в странах народного представительства. «О чем это у тебя мысли?» — сквозило в египетском изгибе фигуры ректора. Этот, конечно, есть самый русский вопрос, до него не привелось дожить поэту Блоку.
***
Строгий выговор «за распитие спиртных напитков и нарушение правил социалистического общежития» обсуждался в обеих кофеварках. Георгин в считанные часы приобрел репутацию рокового парня и бонвивана.
— Не знаю, как вы теперь, Георгий Платонович, на работку распределитесь, не знаю, — без тени юмора сказал Баранович, замдекана по этим вопросам. — Такое пятнышко трудно смыть-то, ой как трудно. Очень сложно. Нелегко, да. Но можно, — неожиданно добавил он и заглянул Георгию в глаза, — можно, конечно.
По толстым стеклам очков бегали блики. Георгий не мог разобрать толком.
— Присаживайтесь на стульчик.
Георгий внезапно понял, что ему сейчас предложат. Мгновенный холод прохватил донизу, он быстро сел, била беспомощная мысль: «Как же так, месяца не проучился, как же это, всего месяц почти…»
— Институтик у нас, как вы знаете, политический, правда?
Георгий кивнул.
— Вы комсомолец? А где значочек?
Георгий кивнул.
— Ну ладно. Разное, бывает, у студентов происходит, правда? Правильно. Ну вот и… — он чутко посмотрел па Георгия, — вы стишков не пишете?
Георгий очумело кивнул, потом мотнул, потом снова кивнул головой.
— Не пишете, жаль. Так вот, вузик у нас политический, да? Ага, — продолжал Баранович, — вы где живете?
— В общежитии, — пробубнил Георгий.
— Да нет, в каком городишке, в Херсоне, кажется?
— В Черкассах…
— Ну и как там? Студентов мы готовим к серьезной работке, и должны, так сказать, вам денег хватает, кстати?
Георгий двинул ноги подальше под стул.
— А то я смотрю — псе пирожные покупаете, интересно, откуда средства? Ну, это мы выясним, да, а как же, выясним, так у меня к вам просьба, — он, наклонившись, вдруг покрыл руку Георгия своей и молчал… — Я думаю, вы меня поняли, — наконец сказал он. откидываясь на спинку. — Я здесь до восемнадцати ноль-ноль, кроме среды. Тогда, глядишь, и выговорчик снимем. Заходите.
3
Георгий, забывшись, потерям осторожность, любовался в кофейне Татьяной.
— Окучивают, — завистливо родилось в ухе. Георгий кивнул, посмотрел еще напоследок, запоминая — заметные тени под глазами, какие встречаются у впечатлительных школьниц, и словно взывают к силе и благородству мужчины, который близко.
— Побединская — это какой-то атас! — Сашулька дернул за рукав. — Танечка, понял?
— Понял, — сказал Георгий, взял два кофе, взял у Сашульки рубль.
— Чего стал, неси, — кивнул на чашки. Сашулька послушно принял блюдца с чашками, понес, пока глядел на одну — другая съезжала к критической точке. «Вот чмо!» — подумал Георгий, положил сдачу в карман, сел к столу.
— Ну-с? — сказал он, придвигая кофе.
— Да вот, — Сашулька поерзал, воровато поглядел на Татьяну и сунул Георгию листок.
«Побединская Татьяна Юрьевна», — прочел Георгий вверху слепого, верно, пятого экземпляра.
— Ого! — сказал он. — Скоро. — Отложил листок, помешал в чашке. Сашулька скромно опустил глаза, приняв похвалу.
— Кто? — спросил Георгий. — Оприченко?
— Не знаю, Платоныч, мне Лебедев дал. В смысле Уткин. Ну, с пятого курса.
— О?
— Я тебе сразу.
— Ага. Да мне что… — Георгий снова взял листок, быстро вчитался в графы анкетки: «Год и место рождения»… «Родители»… «Квартира»… «Партийность»… «Слабости»… не переставая, однако ж, небрежно говорить, — мне-то ладно… угу… аккуратненько… да-а… на, держи. Мне не нужно.
Сашулька восторженно заглянул в лицо другу: каждый раз Георгий обманывал ожидание — сохраняя бесстрастие к самым пикантным фактам и событиям института, даже когда сохранить его казалось выше человеческих сил, как, например, сейчас.
— Ну, еще что? — сказал Георгий. — Как лето?
— Д-ды… — Сашулька замялся.
— В Белгороде у бабушки? — помог Георгий. Сашулька кивнул, словно сознался в проступке. Георгий хмыкнул.
— А ты? На даче? — Сашулька охотно отдал пальму первенства.
— На даче, — Георгий зевнул. (Дачей с первого курса назывался домик в Черкассах.) — Ну? Что там в Белгороде? Чего делал-то?
— Да так…
— Девочки?..
— Ага…
— Не дала, — отрезал Георгий.
Сашулька правдиво кивнул.
— Да-а, — сказал Георгин. — Что ж ты? Как же ты будешь? Татьяна-то вот… Что там в графе «влечения»? — Сашулька снова полез за листком, прочел:
— Вот. Балет, импрессионизм, Роберт Рождественский.
— Видал? — сказал Георгин, сбоку снова быстро обежав глазами страницу. — А ты — де-евочки.
— Да ты че, Платоныч? У нее тоже, где это, а, вот «Первая любовь», гляди, так… «Миша, одноклассник, мединститут, метр семьдесят»… Миша, а? Тоже, скот, губы выкатил…
— Так у нее любовь, — Георгий что-то соображал.
Во все время разговора не уставал следить за кофейней, видел, как уходила Татьяна, съев два пирожных и одно захватив с собой. Напоследок улыбнулась нервному с ногой, и лицо преобразилось. Но не от веселящего движения губ и щек, поразился Георгий, а от внезапного детского выражения.
— А может, и у меня тоже… с первого взгляда, — бубнил Сашулька.
4
Если можно одним словом назвать состояние Георгия после выговора и беседы с Барановичем — то он был смят. Все не мог поверить, что это произошло с ним. Когда столько хорошего надеялся совершить, когда мечтал так самоотверженно трудиться для Советского правительства и лично Генерального секретаря, который скоро узнает о нем и скажет: «Товарищи! Середа — прекрасный человек. Середу — не трогать, пусть работает!»
«Ловко, — с горечью думал Георгий, — отыгрался Бэбэ за ректора! Первую же комиссию — ко мне. И день рожденья же выследил — природовед, сука».
Зато главное понял без подсказки. Связи студентов идут слишком далеко, чтобы соглашаться на Барановича. Курс моментом узнает. Будут, конечно, бояться, но малая жизнь — не для него.
5
Первые недели сентября рокового четвертого курса плелись тихонько сами по себе, тогда как время Георгия летело стремительным бесом. Он повсюду выискивал Татьяну, утром шарил глазами по кулям пальто на вешалке — пришла ли? Сидел на лекции по международному коммунистическому и рабочему движению, сидел, уткнувшись носом в ладонь, и невесело понимал, что с Татьяной дело — швах.
В институте за Георгием хвостом тащился один недостаток, но существенный — он не был хорошей фамилии.
«Да и черт ли в ней — в этой фамилии!» — дерзко думал иногда Георгий.
А все ж хотелось.
«Ладно, — насупившись, размышлял он, — у меня нет, зато у сына будет».
***
Лектор, женщина из когорты железных партиек, в очках а-ля нарком Луначарский, перескакивала с Совещания коммунистических и рабочих партий 1969 года на Совещание коммунистических и рабочих же партий 60-го. Георгия раздражало, что не может ухватить разницы, он кусал губы и видел: Татьяну нужно брать лихим скоком или не дергаться. И то, скоком — дело нехитрое, но бабушка еще надвое сказала: общага, да темная родословная, да и язык… («Простите, а вы какой язык изучаете?» — с ходу спросила как-то на первом году барышня с курсов машинисток МИДа во время легкомысленного танго. «Корейский», — с стесненным сердцем ответил Георгий. «Ах, коре-ейский, — барышня прекратила танец. Потом встрепенулась: — А, простите, южнокорейский или северно?» — «Ммэ-э…» — «Понятно, — сказала барышня, — я что-то устала»), так вот язык этот — не в дугу, плюс без прописки, да мама с украинским акцентом — несильный капитал для любовного удара. Отчим, хоть и болван, на мелководье безупречен: «Кто ее ужинает, тот ее и танцует». Прав.
В институте для родословной хватало одного предыдущего колена, но и такого колена не завелось, грустил Георгий. Имеется, правда, сомнительная щиколотка, седьмая вода на киселе — заместитель министра, и того видел два раза в жизни проездом. Запомнил. только запах гуталина — почему гуталина? Оно, конечно, все знали, что есть замминистра — в институте знают такие вещи, но толку — как от козла молока. Совершенно зам не проявлялся в его московском быте: общежитие! Дамы просили телефонов, вот ведь вдруг и Татьяна спросит… Георгий сладко замер… Эх, полцарства за телефон, какая глупость: такой институт — и нет телефона!
