— Ну не в таком уж молодом, — возразила я.
— Но вам же еще не так много лет. Надо только чуть укоротить волосы, а то пучок сильно старит.
— Я привыкла к такой прическе. Мне с ней удобно, да и возни меньше.
Надя держала чашку, смешно отставив мизинец.
— Вы замужем, пани Юлия?
— Так вышло, что нет.
— А дети есть?
— У меня дочь.
— Она у вас единственный ребенок?
— Да, единственный.
— А как ее зовут?
— Эва.
— Красиво… — Надя взглянула на часы. — Мне пора. Вдруг Саше не понравится, что я надоедаю чужим людям? Осточертело уже в этом Париже — не с кем поговорить по-человечески. Все только большие глаза делают и пялятся, как на заморское чудище…
— Приходите, когда будет желание, — сказала я, провожая ее до двери.
— Буду забегать.
«Лучше как можно реже», — промелькнуло у меня в голове. Я сказала это из чистой вежливости, опасаясь про себя, что она воспримет мое приглашение всерьез. Просто мне было немного жаль девушку — она выглядела потерянной. Однако это не повод, чтобы жертвовать своим временем ради совершенно постороннего человека. У меня своих забот полон рот и проблем хватает.
Все дни напролет я бродила по городу, частенько сидела на скамейке в Люксембургском саду, по привычке вытаскивая из сумочки свои записки, без которых чувствовала себя не в своей тарелке. Порой мне казалось, что эти каракули — своего рода подпорки, так необходимые мне в жизни.
Дедушка бы это понял. Конечно же он был человеком суровым и требовательным, но, кроме него, никто не думал о моем будущем. Дед посвящал занятиям со мной много времени. Разговаривали мы с ним в основном по-французски — его мать была француженкой. Поскольку кроме деда в доме была только моя мама — человек на редкость немногословный, — говорить по-польски я почти разучилась. В школе у меня возникли серьезные проблемы. Дети в классе смеялись надо мной, когда я коверкала польские слова. Этого старик не предусмотрел. И страшно расстраивался, когда учительница выговаривала ему, глядя укоризненно, что «тут вам не Франция, а Польша, и в школах обязательным языком считается родной язык, то есть польский». Хорошо еще, что нас не сожгли на костре как врагов народа! Именно дедушка пробудил во мне научные амбиции — он не уставал повторять, что «человек, который не занят самосовершенствованием и пополнением своего багажа знаний, в конце концов уподобляется животному»…
Я сидела на скамейке под деревом и изучала свои исписанные мелкими буковками, полные исправлений карточки к лекциям. У меня в голове уже сложилась стройная концепция занятий со студентами, но ведь надо быть готовой к любым неожиданностям. К тому же, как это частенько случается, все может пойти не так, как я запланировала. Нельзя позволить, чтобы меня застали врасплох. В течение этого учебного года мне предстояло познакомить студентов с польской литературой, начиная со Средневековья и заканчивая современностью, и только от меня зависело, произведения каких писателей войдут в учебный план. Наибольшие трудности вызывали современные авторы. Ибо разве можно было обойти молчанием творчество, к примеру, Анджеевского[3]? Сейчас о нем почти не говорят. Однако на протяжении многих лет он существовал в сознании читателей, и, как бы то ни было, ему принадлежит не последнее место в польской литературе послевоенного периода. Что с того, что коммунисты подарили ему за «Пепел и алмаз» целый коттедж? За роман, в котором одним из положительных персонажей выступает старый коммунист. Сейчас это уже не имеет никакого значения. Главный герой Мацек Хелминский вполне мог бы стать лояльно мыслящим гражданином новой Польши. По крайней мере, он шел к этому верной дорогой, если бы не жестокие и недальновидные предводители антикоммунистического подполья. Роман Анджеевского был примером виртуозного писательского мастерства. Фальшивый по самой своей идее, он должен был стать провалом автора, но не стал…
Присев под могучим платаном — одна из его причудливо скрученных ветвей напоминала кольца питона, — я сбросила босоножки с усталых после долгой ходьбы ног и, откинувшись на спинку скамейки, прикрыла глаза. Я полюбила это место — и стала выходить на несколько остановок раньше, чтобы добраться сюда пешком. По пути мое внимание привлекали старинные кованые решетки, витрины книжных лавок. Я частенько заходила в них, но не для того, чтобы приобрести что-нибудь, а просто чтобы насладиться их неповторимой атмосферой. А потом меня ждал Люксембургский сад, уже в осеннем убранстве. На аллеях и ответвлявшихся от них дорожках лежали упавшие с деревьев каштаны, круглые, словно обтянутые глянцевитой кожей. Они переливались на солнце своими коричневыми и темно-гранатовыми бочками. На некоторых из них была зеленая колючая оболочка, обычно треснутая в одном или нескольких местах. Как-то раз, когда я проходила под деревьями, одна такая «бомбочка» угодила мне по макушке. В первый момент я перепугалась и отскочила в сторону, но потом это маленькое происшествие настроило меня на благодушный лад.
Итак, я сидела, головой касаясь мощного ствола, с закрытыми глазами, а неподалеку от меня компания немолодых мужчин, скорее всего пенсионеров — иначе откуда у них свободное время, чтобы приходить сюда по утрам в будние дни, — играла в «шары». До меня долетали беспечные голоса, их французский был немного другим, не таким, на котором разговаривали в университете. «Интересно, как он говорит по-французски, с каким акцентом?» — вдруг подумала я. Должен же он знать французский? Хотя до этого времени я слышала только его русскую речь. У него был сильный, низкий голос, и, несмотря на то что он достигал моего слуха из-за стены, да еще в разгар ссоры, в нем была какая-то распевная плавность. А может, дело в особенности его родного языка, певучего по своей природе? Любопытно было и как выглядит этот Саша… Я уже многое успела узнать об этой паре, которую от меня отделяла только тонкая стенка. Я была невольным свидетелем их ссор, а также примирений, обычно заканчивавшихся в постели. Их громкая любовь не раз будила меня в ночи. Не знаю, насколько они осознавали, что у их страсти есть невольные свидетели. Таким свидетелем была я. В зависимости от моего настроения, долетавшие из-за стены звуки то раздражали меня, то смешили. Однажды ночью я испытала странное чувство — будто бы сама участвую в их любовном акте. Находясь в полудреме, между сном и явью, я ощущала нечто такое, по чему тосковала и чего, в общем-то, уже не помнила. Очнулась, чуть ли не испытывая оргазм, которого как раз в тот момент достигла пара за стеной. Я была сконфужена своей реакцией, но напряжение не спадало. Мое тело вдруг показалось мне незнакомым, жаждущим чего-то, что было невозможно. Совершенно безотчетно рука скользнула меж бедер, но я тут же ее отдернула — меня охватил ужас. Происходило нечто такое, что я была не в состоянии контролировать. После нескольких лет воздержания в моем теле пробудились желания, с которыми я не могла, не хотела и не умела справиться. Ни на какую новую связь я бы уже не отважилась, тем более что мои последние отношения закончились жалким финалом.
Дочь называла их «служебным романом». Он продолжался несколько лет. Мы были ровесниками, но на служебной лестнице я стояла ступенькой выше Петра. Конечно же мне и в голову бы не пришло его соблазнять. Это произошло само собой. Мы поехали на симпозиум в Грецию. Наши номера в отеле были расположены по соседству. Как-то вечером он пришел с бутылкой вина. И остался. Когда Петр приблизился ко мне, я хотела его оттолкнуть. Он лапал меня потными ладонями, я ощущала на лице его кислое дыхание. Это будило во мне легкое отвращение. Его дыхание становилось все прерывистей, и в какой-то момент он ловким движением руки стянул с меня трусики. Петр с головой забрался мне под юбку. С удивлением я обнаружила, что невзрачный на вид человек очень искусен в любовных ласках. Я быстро потеряла контроль над собой и начала громко стонать. Никто до этого так меня не ласкал. Наслаждение блаженством разливалось во всем моем теле, и несколько минут я пребывала в мире, о котором до этого времени не имела ни малейшего понятия. И происходило все это благодаря мужчине, которого я совсем не любила. Но стала от него зависима. Мне были необходимы эти несколько минут, которые мог подарить мне только он. Он выскальзывал из моей постели и спешил домой, где его ждала жена. Но меня это не волновало, такое положение вещей было мне даже на руку.
Только однажды, в канун Нового года, когда из-за ремонта в квартире я оказалась в пансионате Дома ученых под Варшавой, наедине с собой, одиночество испугало меня. Эва встречала Новый год со своей семьей, мой любовник — со своей. А я, обреченная проводить время в компании одних женщин, которые к тому же были старше меня, воочию увидела, что меня ждет через десять лет. Мне тогда было сорок с хвостиком. Я запаниковала и поставила Петра перед выбором: если он хочет быть со мной и дальше, то должен оставить жену. Он же сам постоянно твердил, что его брак — фикция и с женой его ничего не связывает. Она была старше его и, поскольку не могла иметь детей, окружала его настоящей материнской заботой. Ждала с накрытым столом, а когда он опаздывал, безропотно подогревала обед в духовке, не позволяя себе ни единого упрека в его адрес. Случалось, что в течение одного дня жена по нескольку раз отваривала картошку, чтобы подать ее к столу горячей, когда он явится наконец домой. Это было своего рода рабством, на которое Петр не раз жаловался, но ничего не делал, чтобы изменить существующее положение вещей. Я подозревала, что ему было просто удобно так жить. Ведь жена взяла на себя все трудности быта, чтобы он мог спокойно заниматься наукой. Она знала о нашем романе, во всяком случае явно догадывалась, и даже однажды спросила его напрямик. Петр сухо ответил, что нельзя задавать таких бестактных вопросов. Развод она никогда бы ему не дала, да мне и не нужен был официальный брак. Главным было другое — присутствие мужчины рядом со мной каждый день. Он отказался.
