«А если я сопру шнурки у Арроспиде, буду последний гад: что ж у своего тащить, у городского, когда тут сколько хочешь приезжих, им что идти в город, что нет – все равно, так что поищем другого. А если спереть у кого из Кружка, у Кудрявого или у Питона, гадюки, тоже нельзя: билетов не дадут, опять провалю химию. А если у Холуя? Большая честь, такую соплю трогать, я негру так и сказал: „Чего ты связался с этой дохлятиной?" Да по глазам видно – сам негр трус, хоть и корчит героя, все они трусы, таращится, понимаете, трясется, носится как угорелый: кто его пижаму упер? Убить грозится. А тут лейтенант, а тут сержанты, а он орет: „Верните пижаму, мне на этой неделе в город", ну мог бы облаять, обматерить, отлупил бы потом или хоть объяснил бы, на что ему пижама, но чтобы так, во время поверки рвать из рук – нет, это уж черт те что. Вздуть бы Холуя, чтоб страх из него вышибить, а шнурки сопру у Вальяно».
Он добрел до прохода, который вел во двор пятого курса. Было серо, темно, шумел прибой, и Альберто представил себе там, за цементом стены, душную мглу и свернувшихся на койках ребят. «Наверно, лежит на койке, наверно, сидит в умывалке, наверно, ушел, наверно, подох, ах, где ты, мой Ягуарчик?» В мутном свете фонарей, доходящем сюда с плаца, пустой двор похож на деревенскую площадь. Дежурных не видно. «Наверно, дуются в карты, была б у меня монетка, одна – та-ра-ра – монетка, я б выиграл двадцать солей, а то и больше. Играет, наверно, и само собой даст мне вопросы в долг, а я напишу ему писем, рассказиков, за три года ничего мне, подлец, не заказывал, а все к черту, все равно провалят меня по химии». Он обходит галерею: никого нет. Входит в спальни первого и второго взвода; умывалки пусты, в одной воняет. Осматривает все умывалки, одну за другой, нарочно топает погромче, но кадеты дышат, как дышали, – кто мерно, кто неровно. В спальне пятого взвода он останавливается, не дойдя до двери в умывалку. Кто-то бормочет во сне, в потоке неясных слов он различает имя «Лидия». «Лидия? Кажется, у этого, из Арекипы, была Лидия, я ему еще письма писал, а он мне карточки показывал, ныл: пиши ей покрасивше, я ее люблю, что я вам, черт вас дери, священник, что ли, а вы кретин. Лидия?» В умывалке седьмого взвода, у самых стульчаков, скорчившись, сидят кадеты, куртками накрылись, как будто горбатые. Восемь винтовок на полу, одна – у стены. Дверь открыта, Альберто видит их издалека, с порога. Он делает шаг вперед, тень кидается ему наперерез.
– Что там? Кто идет?
– Полковник. Кто вам разрешил резаться в карты? С поста уходить нельзя, пока живы.
Альберто входит в умывалку. Дюжина усталых лиц повернулась к нему; дым висит шатром над головами дежурных. Из знакомых никого; все лица одинаковые, смуглые, грубые.
– Ягуара не видели?
– Нет.
– Во что играете?
– В покер. Садись, а? Сперва, конечно, посидишь на шухере, минут пятнадцать.
– Я с дикарями не играю, – говорит Альберто, поднося руку к ширинке. – Я на них…
– Уматывай, Писатель, – говорит кто-то. – Не воображай.
– Доложу капитану, – говорит Альберто, делая полоборота. – Дикари режутся на дежурстве в покер. На вшей.
Брань летит ему вслед. Вот он снова на воздухе. Постоял, подумал, пошел к полю. «А если он спит на травке, а если он спер билеты, сучья порода, пока я дежурю, а если он просто смылся…» Альберто пересек поле, дошел до задней стены. Здесь смываться лучше всего: другая сторона гладкая – ногу не сломаешь. Было время, каждую ночь тут прыгали, а к утру лезли обратно. Новый полковник выгнал четверых – их тут застукали, и теперь за стеной ходят всю ночь два солдата. Смываться стали меньше и в других местах. Альберто идет обратно, к пустому серому двору пятого курса. На полпути он различает голубой огонек. Подходит.
– Ягуар?
Ответа нет. Альберто вынимает фонарь – у дежурных, кроме винтовки, фонарь и темно-красная повязка – и водит им по земле. В пучке света возникает бледное, по-девичьи гладкое лицо; полузакрытые глаза робко смотрят на него.
– А ты чего тут делаешь?
Холуй поднимает руки, прикрываясь от света. Альберто гасит фонарь.
– Дежурю.
Смеется Альберто или нет? Как будто срыгнул несколько раз кряду, переждал, а потом как захрюкает…
– За Ягуара небось? – говорит он. – Эх, и жалко мне тебя!
– Ты себя пожалей, – мягко говорит Холуй. – Ягуару подражаешь – смеешься, как он.
– Мамаше твоей подражаю, – говорит Альберто. Он снимает винтовку, кладет на траву, поднимает воротник и, потирая от холода руки, подсаживается к Холую. – Покурить нету?
Влажная рука коснулась его пальцев и отдернулась; на ладони лежит вялая, пустая с концов сигарета. «Осторожно, – шепчет Холуй. – Патруль заметит». – «Тьфу! – говорит Альберто. – Обжегся». Перед ними – плац, освещенный фонарями, словно широкий проспект, прорезающий скрытый в тумане город.
– Как это у тебя сигарет хватает? – спрашивает Альберто. – Я дольше среды недотягиваю, хоть плачь.
– Я мало курю.
– Чего ты такая сопля? – говорит Альберто. – Не стыдно Ягуара заменять?
– Это мое дело, – говорит Холуй. – Тебе-то что?
– Он с тобой, как с холуем, – говорит Альберто. – С тобой все, как с холуем, обращаются. Чего ты всех боишься?
– Я тебя не боюсь.
Альберто смеется. И вдруг замолкает.
– Правда, – говорит он. – Смеюсь, как Ягуар. И чего это ему все подражают?
– Я не подражаю, – говорит Холуй.
– Ты вроде пса, – говорит Альберто. – Затюкал он тебя.
Альберто бросает окурок. Он тлеет секунду-другую в траве у его ног, потом гаснет. Двор пятого курса по-прежнему пуст.
– Да, – говорит Альберто. – Затюкал. – Он открывает рот, закрывает. Трогает кончик языка, берет двумя пальцами табачинку, расщепляет ее, кладет на губу, сплевывает. – Ты вот что скажи, ты дрался хоть раз?
– Один раз дрался, – говорит Холуй.
– Тут?
– Нет. Раньше.
– Потому тебя и затюкали, – говорит Альберто. – Все знают, что ты боишься. Чтоб тебя уважали, надо драться. Не хочешь – плохо твое дело.
– А я не собираюсь быть военным.
– И я тоже. Только мы тут пока что все военные. А в армии слюнтяев не любят, ясно? Или ты их слопаешь, или они тебя. Я вот не хочу, чтобы меня слопали.
– Я не люблю драться, – говорит Холуй. – Верней, не умею.
– Такому не учатся, – говорит Альберто. – Просто ты слаб в коленках.
– И лейтенант Гамбоа так сказал.
– То-то и есть. Я тоже не хочу быть военным, зато здесь мужчиной станешь. Научишься спуску не давать.
– Ты не так уж много дерешься, – говорит Холуй. – А тебя не изводят…
– Я придуриваюсь. Дурачка корчу. Тоже ничего, не связываются. С ними добром нельзя, сразу на голову сядут.
– Ты писателем будешь? – спрашивает Холуй.
– Сбрендил? Инженером. Отец меня в Штаты пошлет. А что я письма, рассказики пишу – это я на сигареты зарабатываю. Так, чепуха А ты кем будешь?
– Я хотел быть моряком, – говорит Холуй. – А теперь не хочу. Может, тоже инженером.
Туман стал плотнее, фонари на плацу кажутся меньше и свет слабей. Альберто шарит в карманах. Он уже два дня без сигарет, но руки сами лезут в карманы всякий раз, как хочется курить.
– Еще сигаретка найдется?
Холуй молчит, но тут же задевает Альберто локтем за пояс. Альберто хватает его руку, в ней почти непочатая пачка. Он вынимает сигарету, сует в рот, трогает языком приятную, плотную поверхность. Потом зажигает спичку и подносит к лицу Холуя огонек, чуть вздрагивающий в пещерке ладоней.
– А ты никак ревешь, – говорит Альберто, ладони раскрываются, спичка падает. – Опять обжегся, ч-черт.
Он зажигает другую спичку, закуривает. Затягивается, выпускает дым и через нос и через рот.
– Ты чего? – спрашивает он.
– Ничего.
Альберто затягивается снова, кончик сигареты светится, дым смешивается с туманом, который тем временем спустился к самой земле. Двор пятого курса исчез. Корпус – большое, неподвижное пятно.
– Что тебе сделали? – спросил Альберто. – Хныкать, знаешь, не годится.
– Куртку украли, – говорит Холуй. – Пропал мой выходной.
Альберто смотрит на него. Поверх зеленой рубахи натянута коричневая безрукавка.
– Мне завтра идти, – говорит Холуй. – А они стащили.
– Ты знаешь кто?
– Нет. Из шкафа взяли.
– Сто солей вычтут. А то и больше.
– Да не в том дело. Завтра поверка, Гамбоа оставит меня без увольнительной. Я и так две недели дома не был.
– Сколько сейчас времени?
– Без четверти час, – говорит Холуй. – Можем идти спать.
– Постой, – говорит Альберто, вставая. – Время есть. Пошли, упрем куртку.
Холуй вскакивает, как на пружине, но с места не двигается, словно что-то неминуемое, страшное нависло над ним.
– Давай пошевеливайся, – говорит Альберто.
– Дежурные… – лепечет Холуй.
– А, чтоб тебя! – говорит Альберто. – Сам, того и гляди, без увольнительной останусь из-за твоей куртки. Ну и трус ты, смотреть противно! Дежурные в умывалке режутся.
