Форрест отправился на поиски пропавшего отца, нашел его, жалкого и больного, в Ричмонде, тут же потерял его и вскоре тоже надолго осел в своем ветхом фамильном доме.
История сближения и разрыва Евы и Форреста, их неудавшегося брачного союза развернута в первой книге, хотя последствия его протянутся потом по всему роману на добрые сорок лет. В известном смысле эта история имеет базовое значение, являет собой некую мысль, которая, варьируясь в зависимости от места и времени и личных качеств ее участников, повторяется в будущем — и в прошлом. С равным успехом за базовую ситуацию можно принять взаимоотношения родителей Форреста или mutatis mutandis[2] родителей Евы, людей, вошедших в возраст к Гражданской войне в США. Можно было бы пойти даже дальше, в предыдущее поколение, ретроспективно захватываемое романом.
Многократная репродукция базовой ситуации буквально на всех уровнях сюжета, настойчивая повторяемость картин коренных жизненных состояний и процессов: рождение, самоидентификация человека, любовь, брак, стремление к воспроизведению себе подобных, смерть — создает рамку для идейно-художественных итогов романа.
В несложившейся судьбе сына Евы и Форреста, доброго и совершенно бесхарактерного, инфантильного юноши, как бы воспроизводятся их собственные биографии. Как и они, Роб с малолетства испытал чувство покинутости (заботы матери устремлены на старого Кендала) и нарастающего недовольства. Домашние его чуть ли не на руках носят, но ему нужно что-то другое, что — он и сам не сказал бы толком. Он — из племени «детей на дороге».
Кровь пути кажет. Подобно матери, он совершает «побег в жизнь из темной паутины тех, кто вскормил его». Подобно деду Робинсону Мейфилду-первому, которого гнали по жизни «бурные неудовлетворенные страсти», внук тоже совершает свою изрядно помельчавшую робинзонаду. В ней много всякого: приступы отчаяния на грани самоубийства, проблески надежды, физический труд до изнурения, чтобы забыться, нудное учительство, кратковременные утешения в женских объятьях.
Словно бы мимоходом Прайс роняет: «Роб задумывался редко». Это беглое замечание — писатель вообще не склонен описывать психологические состояния — не столько свидетельствует о духовной скудости Роба, а скорее подтверждает наше впечатление об импульсивности его натуры, о явном перевесе эмоционального, чувственного начала.
Не должен вызывать особого недоумения и негодования тот факт, что в романе значительное место занимают любовные влечения и переживания. В изображении деликатной сферы интимной жизни писатель двойствен. Не то чтобы он впадал в биологизм или физиологичность — а такая ловушка всегда подстерегает художника, взявшегося за тему любви, брака, уз крови и т. п. Дело в ином.
Прайс представляет чувственную близость как удовлетворение естественной потребности человека. Неожиданны и непредсказуемы изгибы любовного чувства, и все же по сути своей любовь — такова мысль автора — очень простая вещь. В реальной житейской практике любовные отношения на страницах романа показаны как нечто такое, что нужно человеку и приносит ему радость, покой, самоуважение (пусть порой иллюзорные — в данном случае это не имеет значения), что снимает внутреннее напряжение. Говоря о любви, персонажи не случайно заменяют это понятие простыми, более конкретными словами, обозначающими виды человеческого общения: «помогать», «дарить», «прощать», «утешать», или «долг», «безопасность», «дом».
С другой стороны, момент психосексуального переживания нередко предстает у Прайса как проникновение в самое ядро, в смысл человеческого существования сквозь оболочку умствования и условностей, как раскрытие некой сущностной тайны бытия, и это немедленно сказывается на эстетической стороне романа.
В американской литературе есть устойчивая и славная традиция риторики, протянувшаяся от «Моби Дика» до романов Томаса Вулфа, кстати, тоже уроженца Северной Каролины, и дальше. Обычно она связана с героикой или высокой трагедией и передает напряженный моральный пафос. В южной ветви романа эта традиция под пером эпигонов нередко иссушается, оставляя омертвелые формы, из которых ушла горячая кровь таких понятий, как долг, любовь, вина, честь. Роман Прайса тяготеет к этому речевому потоку. Писателю тоже свойственна некоторая приподнятость слога, высокопарность и даже стилистическая вычурность — особенно в авторской речи. Но именно в интимных сценах он подходит к той опасной черте, за которой утрачивается художественная мера.
Редкий персонаж Прайса достигает органичного слияния телесных и духовных побуждений. Большинство же принимает свои желания за потребности, но то, что тебе хочется, далеко не всегда совпадает с тем, что тебе действительно нужно. И им, особенно прайсовским мужчинам, не дано познать счастье настоящей любви. Показательна в этом смысле фигура Роба. Многие делят с ним ложе — тонкая Рейчел, язвительная Делла, терпеливая Минни Таррингтон, не говоря уже о случайных связях. Ему даже мнится иногда: вот оно, наконец-то! Но потом наступает похмелье и еще более сильное душевное опустошение — и все из-за неосознанно-потребительского отношения к женщине, без самоотдачи, без любви. Как легко добиться ее, и как трудно ее дарить, — говорит кто-то. Всеми способами Прайс не устает выявлять оппозицию «чувственная близость — духовная изоляция», которая прямо соотносится с главными установками романа.
В конце жизни Робинсон Мейфилд-первый мастерил аляповатые деревянные фигурки предков, это помогало ему вытерпеть время — потом в них будут пристально вглядываться его потомки, пытаясь в прошлом найти ключи к настоящему.
Образ отца имеет в романе первостепенное значение. Именно к нему тянутся все нити. В глазах детей отец олицетворяет и начало, и устойчивое продолжение, и последний якорь спасения. Однако представления эти иллюзорны, и не потому, что возникает «проблема поколений», непонимание между ними. Отцы и сами беспомощны, как дети, и сами ищут, к кому бы прислониться. И отцы, и дети — все поражены одной, то ли унаследованной, то ли благоприобретенной болезнью — безысходной одинокостью.
Единственное, что может дать Форрест сыну, — это извлеченный из горького опыта совет: проснись, начни собственную жизнь, стань самим собой. Такой же совет он получил от своего отца, и совет не пошел впрок. Беспомощность в крови у Мейфилдов.
Роб не хочет быть копией, бледной тенью предков. Чтобы обрести собственное «я», он решается на первый самостоятельный поступок — женится на девушке, которую не любит. Впрочем, это — в подсознании, а осознается совсем иное: «Я ей нужен, и потому меня влечет к ней».
Главы, посвященные Робу, — наиболее драматичные в романе благодаря выразительности образа Рейчел Хатчинс, дочери владельца маленькой гостиницы, поставленной когда-то у целебного, по слухам, источника. Тоненькая, хрупкая девушка обладает огромной внутренней выдержкой и удивительной цельностью натуры. Она стойко перенесла душевную болезнь: несколько месяцев ей мерещилось, что она носит под сердцем ребенка. Она насквозь видит Роба и не обольщается на его счет. Несмотря ни на что, у нее такое нравственное самочувствие, какое бывает у здоровых и счастливых людей. Рейчел старается быть по отношению к другим «ответом, а не набором трудных вопросов». Она достигает зрелости, придающей силы жить и работать.
Роб дал Рейчел полнокровное счастье — точнее, она сама взяла его, и он же «убил» ее — так же, как в незапамятные времена убил свою Кэтрин Евин дед Тад Уотсон. Под знаком этой родовой роковой трагедии «убила» свою жизнь страхом перед губительной силой плоти ее мать. Под таким же знаком появился на свет в 1930 году Рейвен Хатчинс Мейфилд, или попросту Хатч.
Этому последнему отпрыску трех родов выпадет замкнуть круг жесткой предопределенности. Когда-то на заре века его дед и бабка по отцовской линии во время школьного пикника у Источников дали слово принадлежать друг другу. Нарастают темпы века, и Хатч «ускоренно» повторит знакомый, проторенный путь: безрадостное, без родителей детство в гнезде Кендалов, поездка с вернувшимся отцом в Ричмонд, в потомственный дом Мейфилдов и самостоятельное и одинокое возвращение в Гошен, в места Хатчинсов, где похоронена мать, только что умер дед и осталась лишь верная Делла. Четырнадцатилетний подросток буквально приникнет к источнику и будет жадно пить странноватую на вкус воду…
Здесь его дом, а дом — это судьба.
Но, может быть, именно Хатчу предстоит разомкнуть наконец этот круг, снова и снова, из колена в колено воспроизводящий наиболее общие, типические фазы жизни и похожие положения и создающий впечатление некоторой генетической запрограммированности и эстетической заданности. Хатч — первый, кто наделен художественным талантом, и он, этот дар творчества, не позволит ему просто проводить, выносить, терпеть, умерщвлять время, а именно так смотрели на жизнь все, почти все остальные — только как на долгое ожидание. Ожидание покоя, счастья или смерти.
