Кэсс провела нас всех. Кэсс провела каждого.
С побережья она вернулась красивой, загорелой и по уши влюбленной, каждую ночь она часами висела телефоне, тратя на разговоры с Адамом все средства, что заработала за лето.
— Я люблю тебя, — шептала она ему, а я краснела. Кэсс не волновало, что я рядом и всё слышу. Она лежала поперек кровати, крутя в пальцах телефонных шнур, оборачивая его вокруг запястья. — Нет, я люблю тебя сильнее. Люблю. Адам, я люблю тебя. Ладно. Спокойной ночи. Я люблю тебя. Что? Больше всего на свете. Больше всего. Клянусь. Хорошо. Я тоже люблю тебя. — И когда она наконец вешала трубку, то притягивала колени к груди, глупо улыбалась и вздыхала.
— Жалкое зрелище, — сказала я ей однажды после очередной беседы, включавшей двадцать семь «Я-люблю-тебя» и четыре носовых платка.
— Эх, Кейтлин, — сказала она, снова вздохнув, перевернулась на кровати и села, чтобы посмотреть на меня. — Однажды это произойдет и с тобой.
— Господи, надеюсь, что нет, — сказала я. — Если я буду вести себя как ты, сделай мне одолжение — пристрели меня.
— Ох, да ладно тебе, — сказала она, поднимая бровь. Затем, прежде чем я успевала среагировать, она рванула вперед и, схватив меня за талию, потянула за собой на кровать. Я старалась вывернуться, но она оказалась сильнее, и смеялась мне в ухо, пока мы боролись. — Давай, — сказала она мне на ухо, она крепко держала меня за талию. — Продолжай. Скажи это.
— Хорошо, хорошо, — сказала я, смеясь. — Я сдаюсь. — Я чувствовала ее дыхание у себя на затылке.
— Кейтлин, Кейтлин, — сказала она мне на ухо, все еще удерживая меня за плечо. Она подняла руку и пальцем провела по шраму у меня над бровью. Я закрыла глаза, делая вдох. Кэсс всегда пахла мылом и свежим воздухом. — Ты такая заноза в заднице, — прошептала она. — Но я все равно люблю тебя.
— Аналогично, — отозвалась я.
Это было две недели назад. Наверное, она уже тогда знала, что уйдет.
Я подошла к ее зеркалу и посмотрела на все ленточки и фотографии, приклеенные вокруг него: награды за конкурсы по знанию орфографии, списки почета, кадры из фото-кабинки в торговом центре — Кэсс с друзьями корчат рожицы и смеются, обнимая друг друга. Были там и несколько наших с ней фотографий. Одна сделана на Рождество, когда мы были еще маленькими, на ней мы, одетые в одинаковые красные платья и белые колготки, держимся за руки; еще одна — летом на озере: мы, в одинаковых купальниках в синий горошек, сидим на краю дока, свесив ноги, и поедаем мороженое.
По другую сторону стены, у меня в комнате, стоит такая же кровать, такое же бюро и такое же зеркало. Но у меня на зеркале только одна фотография моей лучше подруги Рины, одна ленточка за третье место по верховой езде и сертификат хорошистки. Многие были бы рады и этому. Но для меня Кэсс всегда была номером один, и мои достижения меркли по сравнению с её.
Ладно, может быть, я и завидовала, как тогда, так и сейчас, но я все равно никогда не смогла бы возненавидеть Кэсс. Они приходила на все мои соревнования, громко подбадривала меня, когда я получала бронзовую медаль. Она была первой, кого я встретила, сойдя со льда после моего первого конкурса фигурного катания, на котором как я четыре раза шлепнулась на задницу за пять минут. Она не сказала ни слова, просто сняла свои перчатки и отдала мне, помогла дойти до раздевалки, где я начала реветь, и рассказывала глупые истории, расшнуровывая мои коньки.
Если быть совсем уж честной, часть меня действительно ждала отъезда Кэсс в Йель в конце лета. Я думала, что ее отъезд предоставит мне пространство для роста и шанс выделиться. Но теперь всё изменилось.
Я всегда могла рассчитывать, что Кэсс ведет меня вперед, она всегда была впереди. Но сейчас сестра пошла своей дорогой, и я не могла последовать за ней. На этот раз Кэсс оставила меня, и теперь мне предстояло найти собственный путь.
Проснувшись следующим утром, я поняла, что мне не снилось ничего этой ночью, ни одного маленького сновидения. Я достала блокнот, подаренный мне Кэсс, из-под матраса, куда я спрятала его, и открыла на первой странице.
В углу была нарисована полная луна, окруженная звездами.
«18 августа», записала я вверху страницы.
«Ночью ничего не снилось. И тебя всё ещё нет»
Я больше не могла думать ни о чем, так что выбралась из кровати, надела первое, что подвернулось под руку, и спустилась вниз. Дверь в комнату родителей была закрыта, папа был в кабинете, говорил по телефону. Казалось, что он уже переговорил с сотней людей за последний двадцать четыре часа.
— Я понимаю, — донесся до меня его голос, и, хотя его тон был явно повышен, было слышно, что он смущен. — Но, восемнадцать ей или нет, мы хотим, чтобы она была дома. Она не из тех девушек, что совершают такое.
Дверь в его кабинет была приоткрыта, и я увидела отца, стоящего возле окна, почесывающего небольшую лысину на затылке. Папа, декан факультета в университете, решал разные проблемы каждый день. Он был словно вторым отцом для сотни студентов, его цитировали, когда студенческое братство бывало поймано на глупых шуточках или когда любители выпить пива отбивались от рук. Но сейчас всё было иначе. Дело касалось нас.
Я толкнула дверь на задний двор и вышла наружу. Было жарко и душно, обычное августовское утро. Впрочем, было непривычно тихо. Напротив я увидела Боу и Стюарта, завтракающих за столом в кухне. Боу подняла руку, помахав мне, а затем поманила меня, улыбаясь. Я оглянулась на наш дом, в котором мамина тревога заполняла все пространство от пола до потолка, тяжело ложась на плечи каждого, словно густой дым — и начала пробираться через живую изгородь.
Когда я была маленькой, и родители в наказание отправляли меня в комнату, я всегда сидела на кровати, мечтая, чтобы моими родителями были Стюарт и Боу. У них детей не было, и мама говорила, это потому, что они сами ведут себя, как дети, но мне нравилось думать, что это из-за меня, и, если бы мне вдруг пришлось покинуть мою семью, я могла бы жить с ними.
Окно моей комнаты выходило на их веранду, где Боу держала большую часть своих растений. Она была без ума от папоротников. Студия Стюарта (он преподавал искусство в университете) занимала помещение, которое изначально должно было быть гостиной. В углу их комнаты стояла кровать и, в общем-то, на этом и заканчивалась мебель в их доме. Если вас приглашали в гости, то вы сидели на больших красных вельветовых подушках с орнаментом, изображавшим секвойю, которые Боу привезла из Индии. Это сводило мою консервативную маму с ума, так что Боу и Стюарт обычно приходили к нам, и мама могла расслабиться возле привычных и удобных для нее дивана и стола. Но нам к Кэсс нравилось всё в них — дом, жизнь, даже имена.
— Мистер Коннел, мой отец, родом из Калифорнии, — говорил Стюарт.
Он был мягким и спокойным человеком, очень умным, а его волосы вечно стояли дыбом, как у сумасшедшего ученого, и постоянно были забрызганы разной краской. Поздно вечером я часто слышала, как Стюарт возвращается из университета (скрип тормозов их старенького мотоцикла разносился по улице от самого моста). Он ехал вниз по склону до самого их дома, а однажды чуть не разбился, зацепившись за бельевую веревку, потеряв на секунду управление и врезавшись прямо в дверь гаража. Вы, наверное, решили, что после этого они перевесили веревку в другое место — но нет.
— Дело не в веревке, — заявил Стюарт, потирая красный след на шее. Его очки сломались и теперь были кое-как склеены посередине. — Это я должен уважать препятствия.
Боу открыла заднюю дверь для меня, приглашая войти. На ней был старый комбинезон, надетый на красную майку, она стояла босиком. Длинные рыжие волосы были забраны наверх, закрепленные парой палочек для еды. Стюарт сидел за столом, ел большой персик и читал книгу. Он поднял голову и помахал мне, затем взял стакан сока.
— Итак, — произнесла Боу, кладя руку мне на плечо, — как дела дома?
— Ужасно, — отозвалась я. — Мама не перестает плакать.
Боу вздохнула, и мы молча стояли так несколько минут, глядя на их задний двор. Несколько лет назад Боу загорелась идеей оформить садик в японском стиле, так что теперь там были пешеходный мостик и ржавая статуя Будды.
— Не могу поверить, что она ничего мне не сказала. Казалось, уж я-то должна была понять, что что-то происходит.
Боу заправила прядь волос за ухо.
— Думаю, она просто не хотела осложнять твое положение, — сказала она, присев на корточки и сорвав одуванчик, затем дунула на него, и парашютики разлетелись в разные стороны. — Это, все-таки, большой секрет.
— Пожалуй.
В нескольких ярдах от нас кто-то косил газон — я услышала гул мотора.
— Просто я думала, что у нее все идеально, как и всегда. Понимаешь?
Боу кивнула, почесывая спину.
— Ну, это большое давление. Чтобы всегда всё было идеально.
