В школу приходили сонные и замученные после работы ребята, а им нужно было читать математику. Помню, был такой Яша Резник— самый преданный и верный ученик, всегда сидел на первой парте и пожирал меня глазами, которые все равно закрывались. Я объяснял так:
— Мнимые и комплексные числа. А плюс Б. Вообразим на секунду, что у Яши есть три рубля, — это А. Но Яша должен мне три рубля. У меня тогда тоже есть три рубля, но они у меня не фактические, а мнимые, это буквой Б обозначается. Почему мнимые? Потому что они у меня есть, и их у меня нет, ведь Яша может мне отдать, а может и не отдать. Но мы же джентльмены, и поэтому переходим от мнимых чисел к комплексным. Однажды мы с Яшей встретимся и разберемся. Яша как честный и порядочный человек отдаст мне три рубля, и таким образом у меня станет реально три рубля. Я тоже как порядочный человек куплю за эти деньги бутылку. Мы выпьем эту бутылку. И вот результат: и Яша мне ничего не должен, и у меня ничего нет.
Все это я придумывал в процессе работы на уроках, весь курс математики я проводил в таком ключе. Легче было на уроках литературы, когда я читал своим ученикам любимого Маяковского,
Резник даже написал сочинение по Маяковскому, оно начиналось так: «Ленин — это не только поэма «Ленин», Ленин — это поэма хорошо».
С председателем Ханты-Мансийского исполкома Григорьевой я встретился, когда уже был корреспондентом журнала «Дружба народов».
Я сделал с ней интервью о выполнении пятилетнего плана и, как обычно, зачитывал вслух наброски своего материала.Вдруг Григорьева меня остановила в том месте, где рыбак Терешкин уже выполнил пятилетний план и заготовил двести тонн рыбы. Она поправила: мол, не двести, а двадцать тонн. Потом, подумав, согласилась, что двести тонн лучше звучит. Мы тут же взяли вертолет, наполнили его пустыми ящиками, и полетели к рыбаку Терешкину:
— Сейчас сделаем ему настоящий пятилетний план, — предложила Григорьева,
Прилетели. Тайга, заводи, болота, озера... У Терешкина плетеные загородки, в них рыба. Мы спрашиваем:
— Сколько тут у тебя? Будет тонн двести?
— Ну конечно, будет!
Огромным черпаком накладывали эту рыбу в ящики. Здесь он план мог выполнить хоть за весь колхоз, потому что жил один, вокруг не было вообще ни души, а рыбы полно. Но рыба-то золотая! Ее никто никогда у него не забирал — час полета на вертолете стоит столько, сколько полтонны этой рыбы. А мы тут на МИ-6, не только на самом большом, но и на самом дорогом вертолете в мире, прилетели забрать рыбку... Зато сразу, за один день выполнили пятилетний план, и рыбы на порядок больше поймали. Вот такой сибирский размах.
Особенности сибирского образа жизни отложились не только в памяти, а в сердце, духе, в отношении к окружающему миру.
На площади в Тюмени стояло два главка, один напротив другого. Один главк — газовщики, а другой — строители для газовщиков. Они настолько враждовали между собой, что между начальниками главков даже телефонной связи не было. Для того, чтобы друг другу позвонить, одному нужно было позвонить в Москву в «свое» министерство, и в министерстве с коммутатора звонили в другое министерство, и из того министерства выходили на этот главк.
Однажды главный инженер Игольников преподал мне один из величайших уроков производственных и личных отношений. При мне начальники двух главков встретились и начали «разборку». Они орали друг на друга, сыпались страшные угрозы, дело едва не закончилось дракой.
А вечером я с Иголышковым пошел в баню и сразу направился в парилку. Открыл дверь и в ужасе выскочил оттуда:
— Там этот... Твой враг...
Игольников заржал и говорит:
— Ну, так и что, что он мой враг? Мы с ним всегда паримся!
— Как паритесь? Вы же чуть до смертоубийства не дошли!
— Это на работе... Мы с ним люди одного уровня, а с кем я тут еще буду общаться? Мне с ним и поговорить есть о чем, и мы понимаем друг друга. Мы и семьями дружим.
От Игольникова я уезжал на машине. По дороге в аэропорт по радио услышал переговоры, что, оказывается, на самолет в Надым я уже не успеваю. Тут же стало известно, что мне еще нужно слетать за две тысячи километров в Тюмень. Я позвонил Игольникову и говорю:
— На самолет в Надым я опоздал, тогда давай я сейчас в Тюмень, а потом оттуда в Надым.
— Понял. Пошел!
Так он, оказывается, распорядился, что самолет вместо Надыма полетит две тысячи километров в Тюмень. И никаких других команд не требовалось, потому что радиоволна общая, и все всё слышат, поэтому любое произнесенное начальником слово служило командой.
Тогда никаких плановых рейсов не было, только спецрейсы. Люди всю зиму работали, копили деньги, а перед летом, так как на Севере нечего было делать, увольнялись и ехали в аэропорт. Но самолетов могло не быть день, два, три, четыре... Неделю.
Начинались пьянки. Через неделю пропивались все накопленные деньги. Приходилось возвращаться назад и снова устраиваться на работу, дожидаться следующей весны, чтобы уехать домой.
В нашей комсомольской агитбригаде было тринадцать человек. И какой это был уровень! Женька Басов, например, играл на домбре, был лауреатом всемирного фестиваля молодежи и студентов. Он так исполнял классические произведения, что люди просто обалдевали.
Гитарист у нас тоже был непревзойденный — Миша Демчук. Когда я встречаю в какой-нибудь компании за столом гитариста, который на просьбу сыграть начинает настраивать гитару и все портит, я всегда вспоминаю Мишу Демчука. Вот он — настоящий профессионал, человек, слитый с задачей воедино. Я помню, как после трех бессонных ночей ожидания в аэропорту, мы вносимся на электрокаре на взлетное поле, и в ту же секунду выхватывается из чехла гитара, и раздается:
Так вот мое начало
Вот сверкающий бетон
И выгнутый на взлете самолет
И все подхватывают:
Судьба меня кидала,
Но и сам я не святой
И Демчук:
Я сам ее бросал на поворот...
Перед отъездом осенью, когда лагеря экспедиции снимаются, мы распили бутылку шампанского. Мишка Демчук поставил пустую бутылку на столб, отошел, взял ружье, вскинул его, выстрелил, разбил бутылку, откинул ружье и схватил гитару:
Потянуло, Потянуло
Холодком осенних листьев
И в тайге гремящий выстрел
Ранил птицу и меня.
Это была хорошо срежиссированная драма. Допев, Мишка повернулся ко мне, поднял правую руку, большой палец которой был опухшим, как груша. Когда он выстрелил, отдачей сломало ему палец. Сломанным пальцем он доиграл песню до конца, он не мог испортить номер. Это я называю профессионализмом высшей пробы. Это те самые актеры, которые умирают на сцене от инфаркта, это те люди, которые не настраивают гитару, если надо петь.
Наша агитбригада состояла из минских студентов. У нас, не поверите, не только был свой самолет, но еще и пилот был заместителем министра гражданской авиации, и стюардесса была комсоргом отряда стюардесс.
С полетами, кстати, связана одна история. Однажды я прошел в кабину к пилоту, и мне дали порулить. Но на автопилоте было не интересно. Каким-то чудом я упросил его отключить.
Это было потрясающее впечатление: я тяну штурвал, крылья загибаются, самолет поворачивает, опускается. Время пролетело как мгновение, а выяснилось, что мое маневрирование продолжалось около двадцати минут. Ребята со мной потом сутки не разговаривали, потому что в салоне блевали все. Оказывается, когда ты управляешь полетом, вестибулярный аппарат работает совершенно по-другому.
Мы плаваем на барже во время разлива Оби. Это невероятное зрелище — Обь, у которой не видно берегов. Мы уходим на одну из дальних экспедиций, даем концерт, и после концерта приходится нарушить сухой закон. Особенно прикладываются капитан и механик-рулевой.
Наступает ночь, мы с Сашкой Дворецким и Сережей Морозом любуемся таежными берегами. И вдруг замечаем, что никого за штурвалом нет— и капитан, и рулевой в полной отключке. Баржа двигается сама по себе. Я беру на себя ответственность, встаю за штурвал. И каким-то невероятным образом мы добираемся до Нефтеюганска. Но следующая задача — причалить! В Нефтеюганске в это время города как такового не было, а вот порт был большой: при разливе все стало Обью — гигантской рекой, шириной в несколько десятков километров. Подплывая, мы видели только крыши машин, торчащие из-под воды.
Выбирая место для причала, мы слышали, как в «матюгальник» с берега неслось что-то в наш адрес, но внимания не обращали. Место выбрали между двух других барж, прицелились, я с команды «полный вперед» переключил на «полный назад», видел, как это делается. Но я не учел, что этот сигнал должен сначала поступить к механику, который лежит в полном отрубе, поэтому баржа как перла, так и прет вперед. И тогда Сашка Дворецкий совершил героический поступок: он метнулся на нос, схватил швартовый канат, и, прыгнув на баржу, мимо которой мы проходили, быстро и мастерски обмотал этот канат об кнехты. Раздался дикий скрежет, произошел рывок, канат значительно замедлил ход нашей баржи, но не остановил ее, потому что второй конец каната оказался не привязанным, а только намотанным. Снова скрежет, удар и мы вмазались в берег.
