Внизу, за платформой, безостановочно хлестало из сломанной колонки
(там было сыро, тень, плодились комары), и с маневренного тепловозика к ней спрыгнул машинист с бутылью. Тепловоз при этом как полз, так и полз навстречу тупику.
– Гля, молодежь! Поезд сам едет! – расхохотался Вовчик. Все им было в диковинку, энтузиазма, как у западных туристов, а веселья-то. Если бы они только знали.
Нет, Эдик не мог сказать. Хотел, рот открывал и закрывал, голос дрожал предательски, и это был такой провал, такой провал, что… Нет!
Выбрали направление, выбрали рельсы, по которым пойдут – чтобы поезда двигались им навстречу и были хорошо видны, – все грамотные, все обученные, – и вперед, навстречу новой “альтернативной акции”.
Солнце между тем припекало так, что товарищу в темных очках – а утром насмехались – как теперь завидовали.
Само собой так получилось, – во всю ширь впятером по рельсам все равно нереально, – что народ разбился на какие-то звенья “по интересам”, а Эдик, все еще в полном ауте, все еще не верящий в случившееся до конца, шел впереди, как на Голгофу, нес катастрофу на лице.
Анна догнала его и тронула за локоть. Ну вот и все. “А где мой плеер?” – и все остановятся.
– Эдик… Ты чем-то расстроен, да?
Вот те раз. Знала бы ты, – и горькая усмешка. Сказать-то все равно придется. Вот только как.
Похоронный вид Анна истолковала по-своему.
– У тебя что-то личное?
Неопределенный кивок.
И тут Анна заговорила, намеренно-надтреснуто, что-то о том, каким негодяем кто-то там оказался, и что он ей сказал, что сделал, и вот теперь она одна, и мозги Эдуарда тихо плавились от солнца, больно было от блеска рельсового, запах шпал жег нос не хуже хлорки, и хотелось лечь, закрыться от всего…
– А она?
– Кто.
– Ну эта… твоя… бывшая. Она тоже… тебя предала?
– Да.
– Эдик, ты не переживай так, пожалуйста! Может быть… рядом с тобой есть близкий человек… Понимающий…
И поцелуй, прежде чем он что-то вообще сообразил. Влажный, с касанием зубов, от внезапности.
Сзади закричали “Оу!” и “Вау!” и намеренно поотстали. Там-то было весело: пили пиво, а допив – с глухим толстостекольным звяком пускали бутылки с насыпи; пытались что-то затянуть, ну в смысле загорланить. Но у Эдика не было никакого желания сейчас как-то участвовать в общем веселье, пусть лучше так, без улыбок и возгласов, кому интимно, а кому трагично. Анна что-то щебетала под ухом, прижимаясь (какой противный запах духов. Как хлорка!), раз – и обняла его, положила руку… “на талию” про мужчин не говорят, – на пояс. Сейчас нащупает, что плеера нет… Все в Эдуарде ухнуло, сжалось, а впрочем, он и так все это время – “не приходя в сознание”.
Так и шли, Голгофа со шпалами. Солнце напекало. Поезда появлялись часто – Транссибирская магистраль все-таки, и приходилось спускаться с насыпи, пережидать (как шкворчал, осыпаясь, щебень), и в стуке колес не слышно было даже, что рядом говорят – и так ведь легче, правда, легче.
IX
Прошел, наверное, час на раскаленной сковородке путей, и энтузиазму поубавилось даже у позади идущих. Большей частью все сурово молчали, выпитое пиво немилосердно выжигалось из организмов (на небе – ни облачка), одетые походно – страдали, и от столба с противовесами до столба с противовесами путь тянулся бесконечно долго.
– Мы еще не прошли то место? – подала голос, не выдержала, вторая девица, как мило – “то место”, вопрос адресовался Эдику, но он даже не откликнулся.
– Не знаю, – рассудил Вовчик. – Вообще это в нескольких километрах от поселка, так что… Не должны были.
Разгорелась вялая дискуссия о том, что должно было остаться через десять лет: не пепелище же? Может, как раз юный лес? Ну уж мимо памятного знака не пройдешь. Он есть, Эдик точно по телеку видел.
Какое-то время шли дальше. Вовчик как мог развлекал народ, пародируя новое выступление Ельцина:
– Вчера… в два часа ночи… на свежую голову… перечитывал
Пушкина… Тяжело… скажу я вам… очень непросто…
Анна лучше узнавала обретенную наконец-то любовь:
– А музыку ты какую слушаешь, когда тебе… одиноко?
И Эдик холодел в который раз, потому что музыка, плеер…
– Привал! Давайте устроим привал! – крикнули сзади.
Внизу, под насыпью и чуть скрытое деревцами, лежало озеро, чудесное, с песочными бережками и ржавым камышом на дальней стороне.
Спустились, осыпая щебень и набирая ботинки песка. Покидали вещи, повели свободными плечами: ха-ра-шо! Тут возникла заминка, потому что, собственно, одеваясь в экспедицию, о купальниках никто и не подумал.
– А пошлите купаться голышом! – взвизгнула девица номер два, из которой алкоголь, как видно, выпарило не совсем.
– Да ну… Неудобно… Вон мужик какой-то…
Посреди озера на плоскодонке рыбачил инвалид: в пиджачке гороховом – в такую-то жару?.. Впрочем, увидев молодежь, он быстро понял, что клева не будет, и погреб куда-то к камышам.
– Атас! Раздеваемся!
Какое же это счастье: скинуть сопревшие вещи, пылью дорожной и по€€том пропитанные, а вместе с ними тревоги все, и встать, обдуваемый ветерком!.. С тревогами, конечно, не все так просто.
Формируя кучку из одежды, Эдик думал прежде всего, как сложить, чтобы отсутствие плеера в глаза не бросалось.
Со “слепоглухонемым” приятелем Вовчика вышла и вовсе жестокая шутка
(мужчины поймут): когда он наконец разделся, переминаясь от нерешительности да нескладности, голая общественность стала просто ржать, показывая пальцами. Несчастный был близок к обмороку. Но все оказалось безобидно: “Ты так и будешь купаться в темных очках?”.
Сверкая белыми попами, бежали к воде. Потом загорали. Ленивый пляжный разговор полностью отвечал целям и задачам экспедиции:
– Озеро классное… Интересно, а сюда, до этого места, огонь доходил?
– Конечно! Там же, знаешь, какой очаг поражения был…
– Ты где слов таких набрался, умный?
А вновь одевший черные очки рыл песок:
– Ищем скелеты, ищем скелеты…
– Э! Археолог! Много ты их так нароешь, дурень!
– Сам ты дурень, я пиво хочу охлаждаться поставить…
И только “влюбленные” не шутили со всеми, а лежали отдельно, плотненько в обнимку, Анна что-то тихо ворковала и перебирала волосы
Эдика. А иногда и без порывов страсти, но – целовались.
В какой-то момент остальная компания перестала ржать, перешла на заговорщицкий шепот, а затем повскакивали и стали одеваться, путаясь в штанинах, как на пожаре.
– Эй, ребят! Вы чего?
– Вы лежите, отдыхайте, – засуетился Вовчик. – Мы пока вперед пойдем, а вы тут… расслабляйтесь. А за нами не торопитесь, успеете еще догнать, мы же медленно… Мешать не будем…
Эдик на полном серьезе не понимал – в чем дело, и понял, только когда Вовчик, типа просто проходя мимо, кинул в него мятым сверкнувшим комком. Эдик просто знал, что это за комок (иначе, по внешнему виду, понять этого было уже нельзя). Веря в шальную половую удачу, Вовчик, наученный модными журналами, всюду брал с собой соответствующую резинку, затасканную в кармане уже – удача все не шла – черт знает до какого состояния. И вот торжественная передача другу. Эдик поднял умоляющие глаза. Вовчик подмигивал изо всех сил, пошло, ну просто сверхвульгарно. Притом, кажется, уже скорее Анне.
Притом, кажется, его подмигивания с готовностью понимались и принимались.
– Ну, старик, действуй – (от пошлости не удержался), – чао, – и
Вовчик поскакал за остальными.
Эдик откинул голову на песок – потом вытряхивать. Пути назад не будет.
В глазах стояли сине-черные пятна от солнца, много, и можно было шарить по небу ими, этими пятнами.
X
Как в самый невозможно жаркий день в памяти, в оплавленных умах, всплывает самый холодный, так и Эдик, ударенный солнцем, ясно вспомнил вдруг день из начала ноября.
Уфа тогда стояла по колено в грязи, редкий снежок, тут же перенимавший цвет, ничего покрыть не мог, да и не старался. И машины шли по проспекту снарядами в облаке меленькой гаденькой взвеси.
Вовчик тогда праздновал день рожденья с ночевьем, но на все призывы
“найти хату” (хоть за деньги, что уже было возможно той осенью) отмахивался и в итоге предложил гостям “концептуальное местечко” – этакий мраморный закуток, укрытый елками, памятник борцам за советскую власть в парке ДК “Юбилейный”. Справедливости ради надо отметить, смотрелось это и правда стильно: три пудовых проржавевших штыка, торчащих из мрамора, на котором не осталось ни единой буквы…
В ту ночь Эдуард напился сильнее, чем когда-либо в жизни, странно, как это случилось с опытным, в общем-то, парнем. Или виной тому собачий холод и противный гнилой дождик? Проклиная именинника,
“креативность” и “концептуальность” вместе взятые, молодежь согревалась хоть как-то (хорошо, дрова сухие с собой привезли). Эдик перебрал, слюняво лез к какой-то девке, после долгого терпения жестко отвергнутый, оскорбленный на весь свет, убежал шататься в ночной слезящийся парк.
