Мама теребит бумажный носовой платок. Тим приклеился к стене, эдакий красавец из мыльного сериала, когда тот в гневе: жилки на висках вздулись и пульсируют. Нужно срочно действовать. «Действуй, — учит Баба, — действуй, не упуская ни единой возможности». Надо убедить их, что я не чокнутая, просто каждая минута, проведенная тут с ними, мешает моему дальнейшему совершенствованию. Черт возьми! Как же мне с ними тут противно… не хочу я потакать их жалким инстинктам, убогой приземленности. Материалисты фиговы.
— Ну, хорошо, если вас так это напрягает, я не выйду замуж за Учителя, меня никто не заставляет, мне просто оказали честь, это лишь еще одно свидетельство его благородства. Баба хочет доказать, что любит меня, только и всего. Это его слова.
Мама поджала губы:
— Я не верю этому, Тим. С твоей сестрой всегда было очень трудно.
— А что трудного-то? — выпаливаю я.
— Не помнишь уже? Говорила, что идешь в школу, а сама пропадала в библиотеке. А теперь я вообще не знаю, где ты. Я боюсь, они манипулируют тобой, может, даже что-то подсыпают.
— О г-господи!
— Прости, но у меня сложилось такое впечатление. А в данный момент ты сама манипулируешь мной. — Она жадно припадает к бутылке с минералкой. — Мы же пытаемся спасти тебя, Рут.
— И зря. Спасать вам нужно себя. Ради бога, мама, как ты думаешь, для чего мы здесь?
— Где именно?
— На земле. Скажи, для чего? Какова цель твоей жизни?
Мамины глаза чуть скашиваются вбок, в сторону Тима.
— Она нарочно прикидывается блаженненькой, а, Тим? Ты же знаешь, это у нее любимое развлечение.
— Я не прикидываюсь, я говорю о смысле жизни, мама. Зачем ты живешь на свете? Ты когда-нибудь об этом задумывалась?
Тимми снова протягивает мне чашку с чаем. Мама, шурша, разворачивает очередной бумажный платочек.
— Неужели тебе неинтересна твоя сущность, то, чем ты отличаешься от всех иных сущностей? И тебе не хочется знать, что тебя ждет — потом… и что это означает — «познать себя». Так все-таки зачем? С какой стати Господу было так суетиться? Если учесть, что почти все люди — в том числе и ты — обращаются с дарованной им жизнью как с каким-то случайным недоразумением. Люди слишком довольны собой, но Небесный папочка в конце концов здорово их разочарует, дождутся. Одно бы хотелось узнать: зачем мы появились на белый свет, неужели тебе не любопытно, а, мам? Ну если бы можно было узнать?
Еще два платочка истерзаны в клочья.
— Тим, у нас нет времени на подобные дискуссии, он ждет.
Тим рывком отлепляется от стены, из его кармана на ковер падает мобильник. Тим наклоняется поднять. Физиономия у моего братца жутко кислая: бесится, что его привезли в эту дыру, а теперь еще затащили в типичное любовное гнездышко. Он предпочитает что-нибудь нестандартное, в голубых тонах.
— Так что же ты, сынок? — вопрошает мама. — Скажи что-нибудь, у тебя ведь должно быть свое мнение?
— Я думал, они зря паникуют, ну насчет…
— Насчет чего? — не выдерживаю я.
— Насчет тебя… — мямлит он.
— Да отвали ты!
— Погоди, не дергайся, дай договорить. Я думал, они зря гонят волну. А теперь я так не думаю.
— Интересно, почему?
Он сложил руки на груди и внимательно на меня посмотрел:
— Потому… потому что глаза у тебя какие-то странные.
Я захихикала и состроила рожу: скосила глаза к носу и часто-часто заморгала.
— Нет, ты послушай.
Изображаю предельное внимание.
— Мама с папой ухлопали кучу денег на этого профессора, кстати, специалист он классный.
— Кто это сказал?
— Как кто? Спецы по сектам.
— Значит, по-твоему, это секта?
Ему лично судить трудно, заявил мой братец и начал нудить, что три дня не срок, можно как-нибудь напрячься и потерпеть.
— Кончай вредничать. Каких-то паршивых три дня, трудно тебе, что ли?
Я сказала Тиму, что он ни хрена не понял. Эти самые «спецы» много кому готовы перекроить мозги: коммунистам, лесбиянкам, иудеям, женившимся на христианках, негру, запавшему на китаяночку. Лезут без мыла в душу.
— Ради бога, Тим… — бормочу я.
— Что ради бога-то? И не смотри на меня так, будто я всадил тебе в сердце нож.
— Значит, ты с ними заодно… но почему?
Тук-тук-тук — раздалось снаружи.
— Ч-черт… — шепчу я.
Мы все втроем смотрим, как открывается дверь.
— Вы позволите войти? — с порога спрашивает этот тип.
У нас у всех просто челюсти отвисли, когда мы его увидели. Мама вежливо закивала, хотя в глазах ее читалось: «ну и ну». Я стала опять по-наглому его разглядывать. Ну весь наглаженный: и джинсы, и спортивная рубашка, и курточка, а волосы зализаны. Полный отпад! И этот допотопный диск-джокей,[9] ровесник моего папули, собирается вправлять мне мозги? Он пожал мне руку, очень нужно… и мало того, еще накрыл ее другой своей лапищей.
— Привет, Рут, страшно рад с тобой познакомиться, — и сладенькая, вроде бы простодушная улыбочка, весь так и сияет. Скуластый. Губы чуть выпячены, когда говорит, слегка причмокивает.
— Вы не могли бы… — виновато так — чмок-чмок; ему приходится отодвинуться, чтобы выпустить маму и Тима. Я их не останавливаю, он хоть не такой дерганый, как они. Он проверяет, плотно ли закрыта дверь, разворачивается и чуть враскачку идет ко мне, начинает очень прочувствованно, ласковый такой америкашечка:
— Рут, ты, наверное, успела меня возненавидеть, что вполне естественно при данных обстоятельствах…
Мои плечи невольно вздрагивают. Еще как успела, но нельзя, чтобы он ответил мне тем же.
— Зови меня просто Джон, — предлагает он, — или Пи Джей.
Оказывается, это часть его фамилии: Пи Джей Уотерс.
— Хочешь пить?
Хочу, но говорю «нет».
— Понял, — говорит он.
Потом, конечно, заводит волынку насчет того, что необходимо хорошенько во всем разобраться. И, разумеется, мои предки наняли его исключительно для этого, и если я даже решу возвратиться в Индию, мне очень полезно было бы его выслушать.
Я молчу, пытаюсь просечь, что ему надо и почему у дяденьки такие залысины. Я уже готова милостиво согласиться, но в этот момент в открытом окне появляется сияющая физиономия и машущая рука. Пи Джей решительно захлопывает его. Это Робби, мой младший старший брат, это ему всегда: «покачай нашего цыпленочка на качельках», то есть меня. Видок у него — с этим длинным высунутым языком — просто убойный: дразнится, гад. Потом изображает, что в руке у него ремешок, которым мне нужно сделать «атата».
Нет, все-таки от моих родственничков можно рехнуться. От этой суеты, которую они развели вокруг меня, от их кретинских сюсю-пусю. Ах, как мы все тебя любим, даже выписали для тебя ученую обезьяну — из самой АМЕРИКИ! Теперь эта макака сидит рядом со мной, усердно изображая искреннее участие.
— Невозможно сосредоточиться, эти шуточки очень отвлекают, — жалуется он и досадливо взмахивает руками. — Твои родственники очень эмоциональны, в такой обстановке работать нельзя.
Я старательно копирую его ужимки и серьезную мину, а сама умираю про себя от смеха, вспомнив про «шуточки» эмоциональных родственников… и мысленно одобрительно им киваю. Макака продолжает:
— Эти три дня должны быть предельно насыщенными, максимальное погружение в проблему. — Для большей убедительности он плотно стискивает свои ладони. — Раскрыться перед другим человеком, быть по-настоящему откровенным очень непросто. Отчасти это даже противоестественно. Мы склонны защищать то, во что верим, а не анализировать.
Вот именно, и чего ради человек должен в чем-то копаться, неизбежно при этом разрушая, это как раз проще всего. А он все нудит, втолковывает мне, что все мы играем в игры, и с собой и с другими, и, в сущности, мы только это и делаем. Я чувствую, как у меня пухнет голова от назойливых и как бы ироничных реплик, вроде «ну же, расслабься» или «ну что, суховато, надо бы смазать?». Он вскоре просек, что мне, собственно, ни к чему расслабляться, ведь я почти его не слушала, ну и запсиховал, притих, а когда начал снова, уже меньше умничал и красовался.
— Диалог между нашим осознанным «я» и внутренним — он происходит постоянно, то есть мы всегда прислушиваемся и к этому, сокровенному «я». Драматизм сущностного двуединства. Априорный дуализм. Главная трудность для нас, человеческих особей, не в том, что этот диалог практически никогда не прекращается, а в том, что мы не знаем, как найти общий язык с этим неведомым «я», с той незнакомой личностью, которая живет в каждом из нас.
Я опять почувствовала легкую тошноту, просто идиотизм какой-то, даже мой желудок отказывался переваривать весь этот бред. А дяденька так и сверлил меня взглядом и все время оттягивал пальцем тесный ворот рубашки.
— Полагаю, ты не задумывалась о том, какой непоправимый урон может быть нанесен сокровенной твоей сути, средоточию твоей личности, если ты вручишь себя такому субъекту… который может оказаться совсем не тем, кому можно довериться? — Он наклонился вперед, нащупывая в карманах спички. — «Искра зажглась в груди, я знаю: это огонь небесный».[10] Джузеппе Верди. Душа похожа на пламя зажженной спички, на яркий всполох, осветивший твой путь.
