Ознакомительная версия.
Всю жизнь пытался справиться со своим трусом в сердце – стал еще больше бояться людей, ситуаций, жизни. Я даже не научился драться. Не научился давать сдачу. Ни метафизически, ни физически. Точнее, я боюсь давать сдачи, ибо боюсь прибить. Ибо так и не нашел меры силы, не определил и меры пути. Я в полном раздрае. Сердце, ум и душа наполнились хламом и ничтожеством. Я ничего не умею, ничему не научился. Слаб, сер и мал.
Я сделался трусом, нерешительным и сомневающемся во всем человеком, бессильным и ничтожным, слабым и нудным, не умеющим противостоять насилию, агрессии и хамству, лжи, оговорам и зависти. И не от брезгливости, но от страха за себя, а не из страха за людей и мир.
Я развил в себе самый страшный порок – страх за себя, страх перед болью, я развил в себе душевную лень, что обернулось душевной анемией, равнодушием к человеческим страданиям, безразличием и сердечной узостью. Прежде я делал все, чтобы эти страхи преодолеть, и вот я оказался под их гнетом. И почти сломался. Если не сломался, то сильно поколебался.
Затянувшееся глупое уныние и глубокое сомнение в собственных возможностях, на которые наложились корежащие тело болезни.
Кажется, это еще и кризис мужского среднего возраста. Кризис, сопровождаемый полным спокойствием. Спокойствие полного ничтожества. Отсутствие всякой полноты знаний о своем будущем и о своем настоящем. Психология щепки, настроение щепки. Нет никаких надежд. Ничто мне не помогает. Ноль. Не далось, не открылось, не потянул. За душой ничего ни в духовном, ни в материальном смысле. Пропал интерес к жизни. Пропал не то чтобы вкус к жизни, пропал кураж к жизни.
Причина тому, возможно проста, хотя и трагична. Все долгие годы, считаясь перед собой и людьми христианином, я жил по правилам и принципам, которые я вынес из дохристианской жизни, и которые, как я понимаю теперь, я не сумел, или не захотел преодолеть, стало быть не сумел или не захотел преодолеть зависимости от целей и задач, обусловленных дохристианским миром, который предлагал и предлагает, точнее, содержал и содержит в себе все необходимые значения и достижения, ориентируясь на которые я прежде строил свою жизнь.
Но я хочу продвинуться к Богу. Не знаю как. Я не слышу Бога, не вкушаю Св. Духа, не умею молиться, не умею сосредотачиваться на молитве. Порой единственное, что меня привязывало и удерживало в поле православной Церкви, – потребность ощущения и благодати Св. Духа. Эта потребность снисходила обычно в момент глубокого раскаяния и в момент исповеди и причастия.
Разумеется, никуда потребность в Святой благодати не исчезала, и со временем, и когда я только начинал учиться христианским технологиям устройства внутренней и внешней жизни, и когда христианские технологии вошли в мою жизнь и мысли, или когда уныние обуревало душу.
То есть это даже хорошо, что я переживаю глубочайшее уныние, усугубляемое сомнением в собственных силах и возможностях. Может быть только теперь я окончательно оставлю глупые притязания на самодостаточность и великие человеческие возможности. Ведь нет и не будет у человека ни того и ни другого.
Это при том, что свой долг перед людьми я выполняю по мере сил.
Если мне будут даны еще дети, я лишь низко поклонюсь и возьму, и возблагодарю, но уже сейчас я состоялся как человек, я продолжил род – у меня четверо детей; к сорока годам я сделал впечатляющую профессиональную карьеру – пройдя все ступени журналистской работы, карьерной – от репортера, до начальника одного из четырех основных информационных агентств страны, и публицистической – мои расследованиями и репортажами засматривались, зачитывались и заслушивались тысячи и миллионы, меня узнавали на улице, я был типизирован; я даже ухитрился некоторый промежуток жизни зарабатывать значительные деньги, сумев приобрести квартиру; да, лишь к сорока пяти годам я выпустил первую свою книжку, но это была поэтическая книжка, как известно, именно поэзия должна быть в основании любого большого литературного явления/труда, – а иначе я свои занятия литературой не оцениваю и не оценивал, – и уже к сорока шести издана книга с моими поэтическими переводами классика мировой литературы, к сорока семи издается мой первый роман, а планов еще больше.
Я послужил и служу людям. Но мне не достает именно ощущения постоянного духовного развития, нет достаточной внутренней динамики духовного развития.
Возможно, сие и означает, что моя эгоцентрическая конструкция мира исчерпана, приказала долго жить. Как я понимаю, эгоцентрическая конструкция мира – это, собственно, конструкция мира, данная мне от рождения, данная атеистической, – читай: языческой, системой жизни, – и привнесенная мною в христианскую жизнь. Возможно, до сих пор, по настоящее время, все свои жизненные ожидания, устремления и достижения, может быть даже веру, я основывал на приемах, принципах, основаниях, заимствованных из арсенала именно языческого мира, языческого сердца и языческого рассудка.
Языческий человек отличается от христианского человека тем, что языческий человек приобретает все более и более, лишь углубляясь в себя. Человек – в центре языческой конструкции.
Но оказалось, что недостаточно преодолеть в себе языческого человека. Поскольку человеческая история Святого обожения знает уже три этапа – языческий, ветхозаветный, христианский. Выйдя из язычества, поневоле облачаешься в мундир ветхозаветного человека, и вновь христианский человек маячит впереди недостижимой и независимой целью. Вновь жжение душевное и тоска по духовному развитию.
Значит удовлетворить сие можно на следующем изломе, на изломе двух конструкций мира – ветхозаветной и христианской. Отличие христианской конструкции мира от ветхозаветной конструкции мира, на первый, неискушенный взгляд, неочевидное, ибо кто бы из христиан спорил, что в центре всего – Бог.
Но в центре ветхозаветной конструкции мира – един Бог. Ветхозаветный человек приобретает все более, углубляясь в Бога.
Тогда как христианский человек приобретает все более и более, углубляясь во Христа. В центре христианской конструкции мира единый Бог, представляемый Св. Троицей, которая осознаваема лишь с того близкого расстояния, на которое человека подвел за руку Иисус Христос, и на котором не могут находиться иудеи, оставшись в ветхозаветном измерении мира, на расстоянии, определенным Моисеем, Иаковым, Исааком, Авраамом.
Впрочем, это очень близкое расстояние. Ветхозаветные евреи подошли на очень близкое расстояние к Богу, Иаков даже соприкасался с Богом (примерно в 1700 г. до Р. Х.), ночью, на берегу реки, в результате чего народ израильский получил право на физическое спасение на Земле, на выживание в борьбе с другими народами. Вот как это случилось: «И остался Иаков один. И боролся Некто с ним, до появления зари; и увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его, и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним. И сказал: отпусти Меня; ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня. И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков. И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. Спросил и Иаков, говоря: скажи имя Твое. И Он сказал: на что ты спрашиваешь о имени Моем? И благословил его там. И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, говорил он, я видел Бога лицем к лицу, и сохранилась душа моя». – Бытие, 32. 24–30.
Но ветхозаветный человек не способен пребывать на расстоянии, на котором по определению находится христианин! Народ христианский, всякий христианин, встретившись со Христом, уверовавши во Христа, пострадавши за Христа, подойдя к Богу на новозаветное расстояние, – в лице апостолов, плоть от плоти израильского народа, и многочисленных мучеников первохристиан, – получил право на вечное спасение, на выживание в сражении с легионом темных сил.
Вот где открывается новое развитие, продолжающий мою жизнь путь. Вот теперь я знаю в себе устойчивое стремление стать христианином, а не токмо верующим в Бога.
Я внял, что не акцентируясь на Христе, а просто на вере в Бога, я остановился в вере на полпути от язычества, а на полпути от язычества к христианству – ветхозаветная эпоха, то есть перешагнув в единобожие из язычества, я остался в ветхозаветном измерении.
Голова моя застряла в ветхозаветной эпохе, а тело, обрамленное сердцем, в язычестве; мысли сделались ветхозаветными, а действия остались языческими; лишь намерения души моей удержали меня в поле христианских устремлений.
Что немудрено. Как устоять перед необоримым обоянием неотразимых праотцев, праведных судей, магических пророков и величественных царей?! Это почти невозможно человеку. Только христианину. И апостолам это трудно было, и первохристианам, я полагаю, и всем святым. Лишь благодатью Иисуса Христа возможно преодоление ветхозаветного человека. Благодатью, открывающей новую истину на пути к Богу. На тот момент, в мире человеческом, не было ничего более прекрасного и совершенного, что могло бы сравниться с иудейством, с ветхозаветным устройством и укладом жизни. Чтобы отказаться от ветхозаветного уклада жизни надо было иметь перед собой нечто более значительное и убедительное, и совершенное. При том, что иудаизм, ветхозаветное устройство жизни – это было любимое детище Господа на земле. От созданного Богом отказаться можно только в пользу Бога. Так и произошло. Апостолы пошли за своим Христом, за Сыном Божиим, за Господом. Это логично. Обояние ветхозаветного человека было перебито обоянием Божественным.
Ознакомительная версия.
