Станислав Дыгат - Путешествие

Говорят, с каждым годом Венеция опускается на несколько сантиметров и ей грозит гибель.

Пусть скорее поглотит ее море!

Генрик Шаляй — мой случайный знакомый из вагона–ресторана — считал, что семь происшествий между пятым и двадцатым годами его жизни оказали решающее влияние на формирование его характера и склонностей. А значит, и на всю его судьбу.

Характер и склонности, уже сформировавшиеся, порождают адскую жизненную силу, с которой тщетно пытается бороться наше беспристрастное сознание, или то, что мы привыкли называть рассудком.

Я недавно убедился в этом на собственном опыте: дело в том, что характер у меня немного вздорный, я человек неуравновешенный и вечно ввязываюсь в совершенно ненужные истории. Часто, теряя благоразумие, я становлюсь смешным. Недавно в одном учреждении я столкнулся с чем–то, что показалось мне в высшей степени обидным. Может быть, это и в самом деле задевало меня, но эта обида проистекала из общих и принципиальных положений, которые никто из служащих этого учреждения не мог ни изменить, ни быть за них в ответе. Я понимал это. И все же какая–то непреодолимая сила толкала меня на скандал. Мой беспристрастный разум с беспокойством наблюдал за мной и старался повлиять на меня успокаивающе.

«Человече, — шептал он мне, — найди в себе силы и как можно скорее покинь этот дом. Зачем выставлять себя в смешном виде?»

Я целиком сознавал разумность этого, но продолжал ходить по коридорам и искать кого–нибудь, кому бы мог высказать свои претензии.

Казалось, сама судьба хотела уберечь меня от глупого положения, и я нигде не мог найти ни директора, ни его заместителя, никого из начальства и вообще ни одного служащего. Все куда–то ушли. Это разъярило меня еще больше, но в то же время я чувствовал облегчение. Я уже спускался по лестнице к выходу, и вдруг — я до сих пор не понимаю, как это случилось, — повернул назад, вошел в первую попавшуюся дверь учреждения, не имеющего никакого отношения к моему делу, — устроить истерику: я жаловался чуть не со слезами, угрожал неизвестно кому, тщетно силился иронизировать и язвить, приводил совершенно личные и даже интимные подробности своей жизни, делал туманные намеки, которых, разумеется, никто из этих людей понять не мог.

Я встретил глубокое молчание и взгляды, полные сочувствия. Когда, уходя, я с шумом захлопнул дверь, то услышал за собой откровенный и всеобщий взрыв смеха.

Я тут же подумал: вот опять сделал глупость. И зачем мне все это было надо?

Генрик Шаляй считал, что семь происшествий оказали решающее влияние формирование его характера и склонностей.

Однажды вечером после ужина Генрик сидел на диване в гостиной и рассматривал большой альбом с цветными фотографиями, который назывался Autour du monde. Ему шел тогда пятый год. Фотографии были великолепные и самые разнообразные: Ниагарский водопад, крокодилы в Ниле, мечеть Ая — София, авеню Опера в Париже, небоскребы Нью — Йорка, Шенбруннский дворец в Вене, Карлов мост в Праге, Эверест, вид на остров Сан — Джорджио с пьяцетты в Венеции в лунную ночь и тому подобные необыкновенные вещи.

Генрик знал этот альбом наизусть. Он смотрел его по нескольку раз в день, но каждый раз альбом вызывал в нем одни и те же чувства, и он погружался в мечты о далеких путешествиях, которые совершит, когда вырастет.

Любил он также стоять вечером у окна, следить за дымом, поднимающимся над Главным вокзалом, который часто называют ещё вокзалом Венской железной дороги, слушать свистки паровозов и стук колес. Они жили на четвертом этаже одного из домов в Иерусалимских аллеях, почти против вокзала, надалеко от гостиницы «Полония». Генрик любил проходить мимо этой гостиницы, особенно вечером, когда из освещенного холла на улицу падали светлые блики.

Вокзал Венской дороги и гостиница «Полония» были живым воплощением настроений, заключенных в альбоме.

Однажды вечером он сидел, как обычно, после ужина на диване в гостиной с альбомом на коленях. Стеклянные двери в столовую были широко открыты. В столовой расхаживала мать. Она поминутно смотрела на часы и что–то громко напевала. Слишком громко. Так мы поем, когда чувствуем беспокойство, убежденные, что это пение отведет от нас всякое подозрение. Вдруг в замке повернулся ключ, и через минуту послышалось, как отец раздевается в прихожей. Мать остановилась и на мгновенье замерла. Казалось, ее беспокойство не исчезло, а возросло.

Все эти подробности Генрик, разумеется, осознал значительно позже.

Отец вошел, мрачный и какой–то торжественный.

— Что с тобой? — сразу спросила мать.

«— Как это — что со мной? Как будто со мной что–то должно было произойти? — сказал отец безразличным, усталым голосом.

В его словах не было ни раздражения, ни насмешки.

Он сел за стол и подпер голову руками. Мать тихо вздохнула.

— Обедать будешь? — спросила она неуверенно. Отец не ответил. Он только покачал головой и вдруг

спрятал лицо в ладони и заплакал.

Он плакал беззвучно, плечи его тряслись.

Но Генрик знал, что он плачет. В первый раз в жизни он видел, как отец плачет. Он почувствовал во всем теле какой–то незнакомый, какой–то неприятный жар, стала неметь спина. Он застыл над альбомом.

Мать медленно подошла к отцу и обняла его голову.

— Ну что с тобой? — прошептала она. — Ну, успокойся. Скажи наконец, что тебя мучает? Ведь я уже несколько дней замечаю… Ну тише, тише. Генек все видит и слышит. Нехорошо.

— Генек, — всхлипнул отец. — Ведь это я из–за него. Мать засмеялась. Казалось, с нее спала тяжесть.

— Чего ты от него хочешь? Он последнее время такой послушный, спокойный.

Генрику хотелось сжаться на диване в комочек, он боялся даже пошевелиться.

— Вот именно! — закричал отец. — Вот именно, слишком послушный, слишком спокойный. Я боюсь, что из него ничего путного не выйдет, что он так никем и не станет.

— Ах, что за глупости! Какие у тебя основания?

— У меня нет никаких оснований. Но родить на свет ребенка, дать жизнь какому–то существу — это большая ответственность! Все ли я делаю, чтобы он стал кем–нибудь в жизни?

— Ох, ох! — Мать снова рассмеялась, взяла в руки голову отца, повернула к себе и посмотрела ему в глаза. — Ты последнее время стал очень впечатлительный. У тебя слишком много забот, хлопот, ты переутомился на работе, ты непременно должен отдохнуть, уехать куда–нибудь.

— Уехать! — крикнул отец с отчаянием и надеждой одновременное — Уехать!

Мать позвонила. Вошла горничная.

— Франя, пожалуйста, уложите Генека спать, уже поздно. Генек, подойди, пожелай нам спокойной ночи.

А Генрик сидел, склонившись над залитой лунным светом Венецией, и боялся, что, если он шевельнется, произойдёт что–то ужасное, что–то, чего невозможно ни предвидеть, ни постичь.

Мать подошла к нему, взяла на руки и поцеловала.

— Какой горячий! — воскликнула она. — Не заболел ли ты?

Он мотнул головой. Это стоило ему больших усилий. На минуту мать задумалась, а потом сама отнесла его в детскую, раздела и уложила спать.

Во всем этом ясно было одно: из него ничего путного не выйдет. А это значит, что он не будет путешествовать, не будет иметь никакого права на привилегии, которыми пользуются взрослые. На следующий день он разорвал картинку, которую начал рисовать. Рисунок должен был изображать господина в котелке, подбрасывающего вверх коробку спичек с надписью «Блоне».

Это была реклама спичечной фабрики. Его перестали интересовать игрушки, он не знал, что с ними делать. Все, что он начинал делать, казалось ему нескладным, глупым и ненужным. А ведь совсем недавно, поставив один кубик на другой, он восхищался этим как чем–то необыкновенным, звал всех полюбоваться и требовал похвал. Еще недавно он мечтал как можно скорее стать взрослым. Сейчас он боялся этого. Каждый минувший день увеличивал его страх, ему казалось, что что–то уходит. Может быть, это не касалось жизни вообще, а только детства. Впрочем, это было одно и то же. За пределами детства таилась пустота.

Много позже Генрик понял, что на самом деле отцу ни на минуту не приходило в голову, что из его сына ничего путного не выйдет. Просто отец ухватился за это в ту минуту, как пьяный, который, теряя равновесие, хватается за край скатерти. Падая, он срывает скатерть, и фарфоровый сервиз с грохотом разбивается.

Генрик был для отца только наивным предлогом, чтобы скрыть истинные причины огорчений и беспокойства.

Но по прошествии лет такое открытие имело только историческое значение и не могло изменить того, что уже отложилось в душе Генрика.

В тот вечер Янек, брат Генрика, который был младше его на три года, давно уже спал. Генрик часто думал, что, если бы он тогда спал, а Янек сидел на диване и рассматривал Autour du monde, их судьбы сложились бы по–другому. Он отдавал себе отчет в полнейшей нелепости этой мысли, однако она часто мучила его. А когда позднее, в школе, он узнал историю о Иакове и Исаве, он увидел в ней себя и Янека. Он не смог бы объяснить это логически, но сильнее всякой логики было его интуитивное убеждение, что в тот самый вечер было продано его первородство.