Ознакомительная версия.
Ну и о чем это говорят мои слова? — И на это заявление девушки мне пришлось ответить, хотя и с улыбкой, но честно:
— Твои слова говорят о том, что ты — врушка.
Так уж выходило, что наш диалог мы перемежали молчанием, впрочем, малосекундным.
И я спросил вновь:
— А какие книги ты любишь? — И девушка задумалась теперь уже надолго.
Секунды на три:
— Я люблю Достоевского.
— И что из Достоевского тебе нравится больше всего?
Она еще раз подумала и сказала:
— Все.
— Что именно? — довольно бесчувственно не отставал я от бедной девчонки.
И ей пришлось подумать в третий раз подряд:
— Сейчас и не вспомню.
Откровенно говоря, в ее обмане не было ничего страшного.
Из тех, кто любит Достоевского, я не встречал никого, кто бы его читал. А из тех, кто читал Достоевского, я не встречал никого, кто бы его любил.
— А какая книга, написанная в России, по-твоему, лучшая? — сам не зная на что рассчитывая, спросил я.
— Не знаю.
Библия, наверное.
Говорят, ее обязательно нужно прочитать, и я ее когда-нибудь прочитаю. — Оказалось, что у меня довольно крепкая нервная система; в ответ на эти слова девушки я даже не вздохнул.
Не ждал же я, что она скажет: «Хождение по мукам» или «Московская сага».
— Вы не думайте, я люблю читать, — сказала девушка, и мне показалось, что я заставил ее оправдываться. — Читаешь книжки и понимаешь — какой мир и какими людей создал Бог.
Насчет Бога, она явно сымпровизировала, и в ответ на ее импровизацию я промолчал.
Мне не хотелось говорить о том, что, если бы Бог создавал людей не по своему подобию, а по подобию, скажем, героев Джека Лондона, мир был иным.
Впрочем, о том, кто такой Джек Лондон, она вряд ли знала больше, чем о том — кто такой Бог…
…Хотя, пожалуй, о том, кто такой Бог — вообще никто не знает.
А наш персональный разговор с этой девушкой о Боге в этот момент даже не планировался, хотя уже намечался.
Как разговор и еще об очень многом.
Правда, ни она, ни я об этом пока не догадывались…
— …Ну, ладно, — сказала девушка, и было непонятно: примирилась она со своим обманом или с моей правдой. — Спросите меня еще о чем-нибудь.
— Как тебя зовут? — я выбрал самый простой и в то же время самый назревший вопрос.
— Злата.
Только не говорите мне, что это имя мне очень идет.
— Это имя тебе действительно очень идет; но я не скажу тебе об этом, если тебе это неприятно.
— Приятно, но просто все на свете так говорят.
— А разве ты уже познакомилась со всеми на свете?
— Так говорят все, кого я встречала.
— Значит все, кого ты встречала, говорили тебе приятные слова. — Я с самоуверенностью старого дурака вел ее по разговору.
И вот тут-то Злата меня поймала:
— Да.
Хотя в каждом человеке обязательно есть что-то хорошее. Только почему-то я не хочу, чтобы вы — оказались таким, как все.
А потом она поймала меня еще раз:
— Впрочем, вы не ширпотреб. — Этими словами она продемонстрировала мне, что мои предыдущие слова не пропадали втуне.
Хотя мне захотелось уточнить
— А что такое, по-твоему, ширпотреб?
— Может — вы мне сами объясните? — ответила она мне вопросом на вопрос; и получилось так, что на свой вопрос мне пришлось отвечать самому:
— В настоящем искусстве обязательно должно быть что-то непонятное.
Что-то, до чего люди должны дорастать.
А потом оценить то, что в них изменилось.
Ширпотреб — это то, в чем нет ничего непонятного.
— Значит, я была права.
Главное — мне дорасти до вас.
— Нет, девочка.
Главное — тебе перерасти меня.
— Мне уже интересно с вами, — девушка смотрела мне прямо в глаза.
Будь я цветком, от этих слов красавицы я расцвел бы, не дожидаясь весны, хотя, вообще-то, она была временами странной.
Во всяком случае, в словах: то скажет, что хочет прочитать Библию, то — что в каждом человеке есть что-то хорошее…
…Мы помолчали секунд восемь.
Для меня — мало, для нее, как оказалось, — много.
И она перебила наше молчание:
— Сколько вам лет?
— Для разумной жизни я слишком молодой, а для молоденьких девушек — я уже старый.
— Да какой же вы старый? — в ее голосе прозвучала не порожденка цивилизации — лесть, а куда более древнее чувство — удивление.
И это было самой большой лестью для меня:
— Дело в том, девочка, что у любого возраста есть и своя молодость, и своя старость.
— Я сейчас угадаю — сколько вам лет? — сказала она, но игра в угадайку не входила в мои планы; и я остановил поток мысли моей новой знакомой:
— Не гадай.
Мне — пятьдесят пять, — Я не собирался ее удивлять; просто мне действительно не хотелось, чтобы девочка ломала голову.
Тем более что в датах всегда есть что-то непонятное для меня.
Я, например, до сих пор не знаю — какая дата важнее: рождения или смерти?
— Пятьдесят пять?! — Девушка была явно потрясена свалившейся на нее цифрой:
— Это — когда же мне столько будет?!! — В этом вопросе знак вопроса явно был окружен восклицаниями — словно речь шла не о пятидесяти пяти годах, а о пятидесяти пяти веках.
И я вернул девушку в нынешнее столетие.
В эру, которая называется новой:
— Когда — уверенность в том, что приобрел жизненный опыт, окажется в прошлом, а попытки формировать взгляды на жизнь — все еще в будущем.
— А какое будущее у вас? — В вопросе Златы не было ничего неожиданного, но я подзадумался:
— Не знаю.
— И вас это не расстраивает?
— Нет.
Но меня утешает одна надежда, — сознался я; и девушка уточнила мое представление о сознании:
— Какая?
— Надежда на то, что у моего будущего окажется вполне приличное прошлое…
— … Мы тут как-то встречались с одноклассниками и говорили о том, какими мы будем в зрелом возрасте, — сказала девушка; и я, оценив ее слово «зрелый», деликатно заменившее слово «старость», уточнил:
— И где вы встречались с одноклассниками?
— Как — где? В кафе.
— Так вот, зрелость — это когда одноклассников чаще встречаешь не в кафе, а в поликлинике…
— …Вы так много жили и, наверное, много чего помните? — Девушке явно хотелось сделать мне комплимент, но ее личное человеческое лицемерие, видимо, еще не натренировало ее формы общения:
— У вас наверняка хорошая память.
Я отозвался микстом из кивка и улыбки.
Не говорить же мне ей было, что в моем возрасте если еще помнишь, что у тебя склероз, значит, с твоей памятью все нормально…
— …Скажите, а в вашем возрасте еще есть любовь? — После разговора о моем возрасте ее вопрос о любви был естественным.
Впрочем, вопрос о любви естественен после любого разговора.
И даже — до.
— Да, — ответил я, — Только в вашем возрасте цена любви — восемнадцать прожитых лет, а в нашем — пятьдесят.
Наша любовь ценнее.
— Почему?
— Потому что наша любовь взрослее.
И мы лучше знаем ей цену.
— Какой вы умный, — девушка отступила на пол маленького шага, словно стараясь осмотреть мой ум со стороны:
— Вы таким стали с возрастом?
Куда мне до вас.
На ее слова я просто улыбнулся, и эта улыбка стала ответом:
— Не бывает такого возраста, в который нельзя было бы умнеть, — сказал я правду.
Впрочем, я сказал ей не всю правду.
Я не сказал девушке, что, как бы человек умен ни был, своей возможностью сделать глупость он всегда сможет воспользоваться.
Да и вообще, мы страна, в которой иногда глупо быть умным…
— У вас такой большой личный жизненный опыт, — сказала Злата; и я не понял — к чему?
Но она тут же пояснила свою мысль так, что мне пришлось улыбнуться:
— Наверное, он помогает вам жить.
Улыбнулся я молча потому, что мне не хотелось открывать главную тайну каждого человека такой молодой девчонке — тайну, которую далеко не все люди открыли для себя: «Личный жизненный опыт — самая ненадежная опора в жизни…»
— …А какая у вас машина? — сделала она мне комплимент, после того как вопросы о возрасте, уме, любви опыте показались ей исчерпанными.
Наверное, моя внешность показалась ей такой презентабельной, что я тянул на БМВ.
А может, даже, на мечту идиотов — «Хаммер».
Но все дело в том, что водить машину я так и не научился.
Зато с тех пор как разобрался в том, как это делается другими людьми, стал переходить улицу только по подземным переходам.
— У меня нет машины. — Мой ответ вызвал у нее не разочарование, а удивление.
И она искренне отреагировала на него:
Ознакомительная версия.
