Поднявшись в поселок, я увидел у нашей палатки Андрея Владимировича. Он сидел на земле, вытянув ноги — и, чуть раскачиваясь, курил. Я не сразу узнал его. Он что-то бормотал, лицо его было страшным. Будто на него наступили.
У грузовика переговаривались два человека в военной форме. У одного каркас фуражки был заломлен в натяг — на новый манер, как у эсэсовцев. Усатый здоровенный мужик в бушлате ходил туда-сюда перед машиной, забычившись в землю.
Под задним мостом грузовика поднималось солнце.
Я поздоровался.
Андрей Владимирович встал на четвереньки, поднялся и, шатаясь, вошел в сельсовет.
Далее этот день я помню отрывочно.
Более отчетливо он проступает в памяти уже на закате.
На площадке за машиной стоит вертолет. С лопасти обвисшего винта мне на колено падают капли росы. Смешанные с маслом, они разбиваются о брючину. Бижутерный крупный блеск вспыхивает над травой. Тело Вовки лежит на носилках, накрытое одеялом. Над ним, на крыльце сельсовета, стоит человек с обнаженным торсом. Это — сторож, полоумный Чашма. Полой снятого халата и обшелушенным электродом, с намотанной на конце марлей, он чистит ружье и вполголоса, безостановочно, матерится. Чашма болен полиомиелитом — мышцы его живота, грудь, бицепсы — дрожат и переливаются, словно у скаковой лошади после забега, — и халат, и переломленное ружье, и шомпол ходят в его зыбких руках с азартом жонглируемых предметов — как у тореро мулето и пика.
Одеяло у Вовки теплое, верблюжье. Барханы, облитые рыжим солнцем заката, надежно его укрывают. Меня уже давно — как его привезли, лупит озноб. Стуча зубами, я раскачиваюсь, обняв колени. Колотун унимается на минуту только глубоким вздохом.
Этой ночью развиднелось. Сверкающее царство гор стоит передо мной. Если долго на него смотреть, в проступившей слепоте всплывает видение. Неведомый город, чьи здания одновременно и нестерпимо белы, и прозрачны, разворачивается передо мной. Так сквозь стенку ковша, вынутого из горнила, виден колеблющийся уровень расплавленного металла. Город наполнен людьми из сновидения. Движениями рук они ткут блаженную слепоту, и я закрываю ладонью глаза, чтобы утишить под веками бешеную пляску кровяных разводов.
Мне почему-то кажется, что я согреюсь, если расплачусь.
Я встаю, подхожу к Чашме, прошу закурить. Он орет на меня, извиняясь:
— Не пидишь, врат, ружье делаю, а?! — Чашму трясет еще сильней и, чтобы унять судорогу, он сердито чуть притопывает ногой и засовывает ствол в карман галифе, чтоб его не так болтало.
Рядом с носилками лежит Дервиш-бей-хан — совхозный волкодав. Кличку его я знаю потому, что слышал, как следователь вслух диктовал для протокола данные паспорта пастушеской собаки: кличка, возраст — 5 лет, порода — алабай (туркменская овчарка), масть — белая, рост в холке — сто девять, приписка к совхозному стаду — пастушеская бригада Нури Закраева. Снежная, устрашающая голова Дервиш-бей-хана раза в полтора крупнее Вовкиной. Обкорнанные уши, обрубленный хвост, сжатый взрыв мышц. Отвисшие черно-розовые каемки губ, с жемчужными ниточками слюны, обнажают задние зубы.
Хотя животное словно бы раздавлено своей звериной угрюмостью, в его взгляде все же мерцает одушевленность. В печальных глазах пса стоят равнодушно горы.
Сегодня ночью с Дервиш-бей-ханом случилось несчастье. Несколько ночей подряд он чувствовал, как волки кружили неподалеку. К полночи он залаял, завыл и стал обегать отару — серый ковер, вспухающий волнами. Дервиш-бей-хан нервничал, и чересчур уж взвинчивал себя перед схваткой, бессмысленно наворачивая виток за витком, со зла покусывая за бока крайних овец, которых теснота на время вытолкнула наружу. Волки, чуя в воздухе наплыв псиной зыби, смешанной с запахами конского пота, костра и овечьего молока, которого пес вылакивал в день по две лоханки, никак не решались приблизиться к расставленным капканам. Если бы он догадался остановиться, они наверняка бы рискнули прорваться. Но Дервиш-бей-хан отлично помнил, как весной он дал маху, и теперь третью ночь подряд неистовствовал перед реваншем. Тогда, в мае, в капкан попался большущий волк, и пастух, по обычаю, подвел к нему волкодава, чтобы насладиться зрелищем волчьей смерти. Но Дервиш-бей-хан промахнулся. Волк, хотя и обессиленный капканом, в первые же мгновения сумел перехватить его за загривок и завалить, прижимая намертво к земле. Выстрел пастуха и две недели в ветеринарном стационаре спасли Дервиш-бей-хана от смерти.
Пастух, взяв ружье, обошел затихшую отару, похожую в темноте на мощеную площадь великанов, — и улегся в шалаше. Он включил транзистор и зашелестел коротковолновым приемом. Пес вдруг понял, что скоро вымотается этой беготней, и, вернувшись с пол-оборота, стал искать подходящее место для засады. Понюхав слабое движение ночного воздуха, Дервиш-бей-хан не сразу выбрал валун, чтобы он оказался с наветренной стороны от плато и был удобен для атаки. Походив около, пес сложно взлез на камень, покружил на нем, будто хотел оправиться, — и всмотрелся в головоломный овраг, раскрывавшийся под ним сбоку. Там шла тропа, обходящая крутизну чуть ниже, как бы по карнизу. Этой тропой редко кто пользовался, так как вела она в сложное место — к водомоине, переходящей в двухступенчатый отвесный колодец, грохотавший весной талыми водами, выпуская на разных уровнях крылья двух покачивающихся от ветра радуг. Пастухи этот колодец преодолевали только при срочной необходимости срезать километр расхожей тропы. Приходилось перед ним разуваться, скидывать вниз обувь и, в распор упираясь ладонями и ступнями в выглаженный языками весны каменный желоб, в одном месте распинаясь почти на шпагат, сползать по чуть-чуть через оба колена. По этой причине овраг рассматривался волкодавом непроходимым и был вычеркнут из карты напряжений инстинкта.
Благодаря своей полудикости Дервиш-бей-хан был добросовестней пастуха, надеявшегося на капканы и не слишком обеспокоенного тем, что совхозное стадо потеряет в эту ночь одну-две головы. Инстинкт таких собак всегда дает высшую пробу. Однако пес ничего не мог поделать со своей сытостью полуприрученного зверя, одолевавшей его сонливостью: благополучие ополовинивает воина. Лучшие солдаты — сироты и монахи. Это доказали крестоносцы и запорожские казаки.
Дервиш-бей-хан постепенно опускался на упругую грань дремы, и вокруг черного поля чутья, огромно покрывавшего мысленный вид стада, жавшегося от уступов, оврагов, лощин, — видел бегущие белые вспышки холодного клыкастого огня, занимающиеся и тут же гаснущие то тут, то там по краю. Он наскакивал во сне на эти молочные языки смерти и кусал их — и его пасть вспыхивала белым острым светом. Он мотал головой, тер лапой, пытаясь сбить, сорвать, но пламя полыхало не больно, гасло само, он удивлялся — и вновь ярость кидала его на следующий проблеск, вдруг разраставшийся неподалеку, словно играя. Он упивался, лакал, хлебал это белое пламя, словно бы погибая от жажды.
Этот холодный смертельный огонь и был запахом волка.
Однако дело не в хищности зверя. Дело в запахе. Любая собака, чуя волка — встречается со смертью в чистом виде. Смерть запахом метит волка. А не волк олицетворяет смерть.
Это редкостное чувство — совсем необычное человеку: встреча лицом к лицу со смертью в беспримесном виде, да еще и в виде запаха. Подобное обстоятельство содержится вот в каком непростом явлении существования. Есть женщины, которые пахнут жизнью. Они превосходные жены, их материнство — одно из наивысших земных наслаждений, предоставляемых Богом. Ради них мы живем. А есть женщины, которые пахнут смертью. Ради них, подчиненные безусловностью высшего рефлекса, мы убиваем себя. Запах такой женщины — как раз и есть тот белый огонь, передающийся при поцелуе — и пагубная ярость, с которой мы после охотимся, набрасываемся на это холодное пламя смерти — и есть тот дикий трепет, с которым мы эту женщину любим и в которой ради нее умираем. Да, это случается. Страсть, с которой мы убиваем себя при отлучении от запаха смерти, суть отчаянная попытка вернуть миг наслаждения, с которым раньше нам удавалось умирать. В дальнейшем я очень хорошо убедился в последнем на собственной шкуре. И хотя это и отдельная история, только о финале которой я в силах рассказать, но начало ее берется здесь, в этих горах, откуда спустился вертолет с телом Вовки на носилках и белоснежным волкодавом.
Да, не каждая собака, скованная инстинктом, способна преодолеть этот ужас перед смертью. Однако для собаки такое преодоление — шаг к очеловечиванию. Волкодав — это не порода, а мета избранности. Далеко не всякая овчарка рождается волкодавом. «Властителей волков» в горах всегда наперечет. И конечно, они — драгоценность среди совхозного добра. Дело тут не в размерах и силе. А в избранности. Подобной той, какой отмечается среди толпы пророк.
