Оборачиваюсь: пара завершила действо и застыла. Моя спутница глядит на блаженно изнемогших со жгучим сопереживанием; до чего меня тянет поцеловать её! Мы выходим наружу, впереди вырисовываются широкие смутные пятна. Глаза после яркого света не сразу схватывают очертания кустов.
Воздух невозмутимо тих, нас обволакивает густая душноватая теплынь. С озабоченно-деловитым гудением пролетел жук. Мне представляется, что он подвыпил, но крепко помнит о некой важной цели. Девушка приблизилась к кустам и, отстраняя рукой ветви, вошла в прогалину; иду следом. Где-то близко в листве ворохнулась, чуть пискнула птица.
Я несколько раз уже прикоснулся к телу моей спутницы, теперь тронул ладонью её плечо, но она не остановилась. Путь нам преградил плетень с одичало разросшейся по обе стороны высокой травой. Девушка осторожно пошла вдоль плетня, открыла калитку, мы оказались среди яблонь.
Добро пожаловать или от ворот поворот! — было вдруг сказано со зловещей издёвкой.
Я страдал, не понимая, отчего отношение ко мне стало иным. Хотелось думать: нет-нет, это не всерьёз! Ночь дышала истомой и что, казалось бы, могла сулить, как не упоение? Нас обступал сад, за деревьями темнел дом, чью шиферную крышу выбеливал свет луны. Та, кого я в мыслях уже страстно ласкал, направилась к постройке: по виду, летней кухне. У двери порывисто прошептала мне:
Не злись, но не нравишься ты больше!
Что я сделал не так? — мой голос дрожал, и я едва не выругал себя от досады.
Только полезь... — произнесла она с угрозой и повернула голову в сторону дома, — окна открыты, отец и брат спят чутко — сразу вскочат.
Я молчал, невыразимо страшась одного: что придётся уйти. Она шептала:
Сперва не нахальничал, смотрел на нас, будто перед тобой незнамо какие бесстыдницы. А как никто не видит, начал прилипать. Ишь! Я этого не люблю!
Милая... — прошептал я покорно и елейно и принялся нанизывать одно ласковое выражение на другое...
Она следила за мной: обнажённая, ладная, угрюмо насторожившаяся.
Не улестишь! Мне твои слова — против души! Вы, городские, — люди притворные.
Не городской я вовсе! В маленьком посёлке вырос.
Но теперь-то в институте учишься...
Это вина моя?.. — прошептал я жалобно.
Она бросила запальчиво:
Студент-умник! Будешь в институте своим подружкам рассказывать, какие деревенские девки бесстыжие, да и дуры ещё! как ты им головы кружил.
Негодующая прелесть вошла во флигелёк, включила электричество и плотно закрыла дверь перед моим носом. В отчаянии я невольно возвёл глаза к небу. В нём стоял твёрдо очерченный месяц, лучились звёзды, испуская волны какого-то сладко будоражащего магнетизма. Смятение и горчайшая тоска внезапно родили во мне позыв к творчеству, стало слагаться стихотворение... Минуло минут десять, четверть часа. Я легонько постучался.
Скребёшься, как котяра! — прозвучало ехидное. — А запора-то нет у двери.
Я нажал на неё и попал в летнюю кухню. Сбоку у окошка стоял стол; у стены напротив, на покрытой тулупом лавке, полулежала моя любовь, она опоясалась чистым кухонным полотенцем.
Студент-студентяра! — произнесла с наигранной враждебностью.
Вдохновение, владевшее мной, пробудило во мне отвагу. Я стал решительно делать то, чего хотелось. Снял, уронил на пол рубашку, за нею — брюки; предварительно извлёк из заднего кармана и положил на стол записную книжку с авторучкой, которые всегда имею при себе.
Моя пригожая легла на тулуп ничком, приподняла свою развитую попку и сделала вид, будто пытается рукой натянуть на ягодицу краешек полотенца. Волевым усилием я оторвал взгляд, присел на табуретку и принялся записывать мою импровизацию. Девушка смешливо наморщила носик.
Поросячья ножка торчит, а он пишет!
Что, что? — вырвалось у меня. — Как ты сказала?
Подруга называет такие поросячьими ножками.
Какие — такие? — спросил я обеспокоенно.
Эдакие! У неё узнай! — и насмешница искушающе-игриво повиляла попкой.
Подавив стон, я неимоверным напряжением заставил себя сосредоточиться на стихе; зачеркнув несколько слов, вписал новые. Ненаглядная села на лавке, развела ноги и, перед тем как прикрыть её ладошкой, продемонстрировала мне.
Дай, что написал!
Я вырвал из записной книжки листок, встал перед хозяйкой, прошептал заискивающе, как только смог:
Хорошая... дотронься — и дам...
Она прикоснулась к моему стоячему фаллосу, кратко и дразняще потеребила, затем, завладев листком, стала читать вслух:
Пара лун взволнованно-устало
В душной ночи жаждет опахала,
Хочет и боится тонкой ласки
Привередливо-застенчивая сказка.
А упрямства крепкое копытце
Победить её стыдливость тщится:
Нежности с обидой вперемежку
Искушают сказку-сладкоежку.
Но она с собой играет в прятки —
И, на таинство заманчивое падки,
Продолжают препираться глупо
Сказка и упрямая за-а-а...агадка.
Произнеся последнее слово, девушка зажмурилась от остроты эмоций — я заметил движение губ и помог её ручке найти то, что было безмолвно названо. Подушечки пальчиков замерли на налитой зудом головке. Моя рука, несмотря на увёртку чаровницы, с которой она несколько запоздала, добралась до промежности, тронула волосяной покров. Неудержимо повлекло затейливо понежничать с переполненной нектаром, но теперь её владелица умело сопротивлялась, предпочитая пока пиру чувств их дегустацию.
Как ты написал — копытце? — прошептала с горловым смешком.
Я прервал ласки и по памяти прочитал две строки.
Хочешь, — хихикнув, спросила она, — покопытить заливную?
Хочу-ууу!..
Велев мне пристроиться сверху нужным образом, она взяла штуку и, притронувшись ею к заветной, стала с моей помощью проделывать то, что я знал как «дразнение». Теперь процедура имела новое обозначение: моя возлюбленная с блеском показала творческий дар. Вознесённый на седьмое небо, я обогатился также выражением «пончик с разрезом»... Наконец-то мне дали угоститься им до счастливой отрыжки. Немного позже любимая сказала:
Чтобы скорей опять встал, поешь сметаны.
Я не без удивления обнаружил, что «сметана» — не иносказание. Мне в самом деле предложили густую деревенскую сметану. Мы ели её и, весело безобразничая, мазали друг другу щёки. Силы восстановились, но хозяйка потребовала:
Погоди! Посиди со стоячим и попиши что-нибудь...
Скрепя сердце, я исполнил её прихоть. Делая записи, спросил из неотвязного педантизма, не поделится ли моя любовь ещё чем-нибудь любопытным? Она, лукаво взглянув, произнесла «звёздочка» и «сигарить». Глагол означал известное действие, и я заинтересовался, не образован ли он от слова «сигара», которое, казалось бы, должно было оставаться чуждым лексике края. Моя милая не знала ответа, и впоследствии, несмотря на всё моё усердие в исследовании вопроса, я так и не пришёл к его окончательному прояснению. Зато выяснил, что «звёздочка» может относиться и вообще к девушке. Звёзды и месяц — это разгорячённые прелестницы и их возлюбленный...
Сколь поэтична душа народа, как восхитителен внутренний мир девушки, если в сладостные минуты перед соитием она чувствует себя беззаветно горящей звездой! Возлюбленный обретает черты месяца — не ясноликого ли богатыря, повелителя, божества? «Он пошлёт мне отгадчика желанного!» Месяц — это и прообраз суженого, вознесённый в космические пределы. Народное сознание свело в озаряющем миге соития личное и космическое, опоэтизировав повседневность. «Звезда из-под платья — ан месяц со статью!», «Отчего она горит? Больно месяц становит!»
Сколько лиричности вносится в обозначение интимного! «Кучерявка», «елок», «лукавый прищур»... Какие ещё слова-самоцветы приберегает мужское сердце для предмета желаний?.. Неменьшее богатство припасено и у девушки: «теплюша», «гусёк-тупорылец», «посошок»... Тепло, согревающее сердце, неизменно облагораживает акт: «Как он меня вытеплил!» О счастье разделённой любви, о пережитой судороге она скажет: «Я вздохнула...» Герой события произнесёт: «Я восхитил!»
Объезжая в 1972-75 годах сёла в бассейне реки, которая некогда звалась Яиком, изучая то, что поистине заслуживает определения «феномен русского Приуралья», я встречал среди грубостей и оголтелого цинизма озорно звучащее: «А мы — восхищаться! А мы — обожаться!», «Завелись в леске коренья — ищут девки восхищенья!» Как часто слышалось: «Помедуем», «захорошеем»! Однажды мне повезло стать свидетелем такого вот объяснения в любви: «Я тебя восхищу!» — «Ой ли?» — «Была в приветень добра — навздыхаешься до утра!»
