Я пожал плечами:
— Какой разговор, Султан? Надо, значит, надо.
Султан сунул руку куда-то в сторону и положил на сумку новенький вороненый наган:
— Это возьмешь с собой — твой будет. Скоро сам бугром станешь.
Все, что я знал о золоте, я знал от Султана. Он вообще был ко мне очень внимателен и относился как-то на особицу. Пожалуй, только со мной он и говорил на отвлеченные темы.
На следующий день в четыре утра, когда артель еще спала, я вышел в этот стокилометровый рейд с деньгами. А денег было много даже по здешним меркам.
Что такое сто километров для здорового и крепкого мужика, идущего, считай, налегке? Сутки пути. Но это если по дороге, по равнине. А если по сопкам, по бездорожью, задыхаясь в узкой духоте лощин? Тогда трое, четверо — не меньше.
В первую ночь, устав от лазанья по кручам, я отдыхал на вершине сопки, наблюдая, как глубокая и яркая голубизна неба подергивается серой пеленой. Знатоки — те, кто бывали в Италии (кого только не было на Колыме!), утверждали, что глубина и голубизна колымского летнего неба как две капли воды похожа на небо Неаполя. Зимнее небо не похоже ни на какое другое.
Как сосцы волчицы той,
Что вскормила Ромула и Рема,
Сопки воспряли над снежной мглой,
Собою закрыв небо.
Небо с овчинку, небо в пятак,
Далекое и немое.
А внизу — заполярный кабак
Сукой приблудной воет.
Сиянья подцеплены под зенит,
По небу кругом развешаны,
И звезды вылезли из орбит,
Как будто глаза повешенных.
Вы слышите, ветер сдувает с камней
Последнего снега одежды.
Входящий сюда, если ты не Эней,
Оставь здесь свои надежды.
Вторую ночь я провел в долине ручья Солнечного. Эту долину и сам ручей так назвали, наверное, в насмешку. Сопки здесь торчали отвесно, и, даже с наклоном внутрь, заслоняя не только солнце, но и вообще свет.
В длинной многокилометровой лощине догнивали остатки старых лагерей. Ржавые пучки колючей проволоки, свисавшей с полусгнивших поваленных столбов, бараки с просевшими крышами, зияющие провалами окон, и какие-то жалкие, собачьи остатки человеческого жилья. А еще кости, небрежно закопанные и вытащенные голодными хищниками.
В ту ночь я спал в развалинах старого гаража, спал тревожно и урывками. Проснувшись чуть свет, побежал к ручью освежить тяжелую голову. Наклонился к воде и вдруг услышал голоса.
Где-то близко находились люди. Я рванулся в гараж, схватил сумку с деньгами и, забежав за полуоторванную створку дверей, пошел вдоль стены к углу гаража.
В половинку бинокля, который я всегда носил с собой, я увидел пятерых. Они шли крадучись и озираясь, держа наготове двустволки. Уходить было некуда. До Примака еще двадцать пять-тридцать километров.
Эти пятеро явно охотились за мной. Я узнал одного — человека из артели Султан-Гирея. Его звали Стальным за вставные металлические зубы. Разглядывать остальных было некогда.
Они подходили к гаражу снизу, идя вдоль ручья, а я стоял у верхней стены этого же гаража, которая подпирала сопку. И вот тогда я начал подниматься вверх; надо было уходить. Из-под ног бешено сыпались камни, разгоняясь и подпрыгивая, они с маху били в стену. Потом я услышал крик, и рядом с моими ногами ударила картечь. Я упал, перевернувшись через голову, снова вскочил и, задыхаясь, побежал накосо — на другую сопку.
Я бежал и падал, вставал, опять падал. Когда я упал уже на третьей или четвертой сопке, я мельком увидел, как они, все пятеро, быстро бегут за мной, стреляя из ружей.
А я лежал ничком за сгнившим черным стволом утлого колымского деревца, лишенного коры и сучьев, осклизлого и трухлявого. Здесь мог бы спрятаться кот, заяц, но человек… Я видел преследователей в десяти-двенадцати метрах от себя. Они шли очень осторожно, опасливо оглядываясь вокруг, но почему-то не видели меня.
И тут во мне возник подстрекающий голос: «Повернись к ним лицом! Посмотри на них! Посмотри, посмотри!» Но в то же время другой голос, спокойный и властный, приказал; «Не двигайся. Не смотри! Не смей!». «Посмотри, — истерично вопил первый. — Посмотри!..» «Не смотри!» — железно отрубал второй.
От страшного напряжения у меня свело шею и судорогой выгнуло спину, но я не повернулся к ним, не посмотрел.
Боковым зрением я видел, как они поднялись на сопку и, посовещавшись, разошлись. Двое влево, один — прямо и двое — вправо.
Потом, спустя время, я понял: если бы я посмотрел, они бы тоже увидели меня. Не знаю, почему, но я в этом уверен: если бы посмотрел — увидели бы они…
Уже зимой, в Магадане, я проходил мимо дверей самого популярного в городе барака-ресторана «Север», и меня окликнули:
— Зайди, Султан зовет!
Длинный узкий зал был набит людьми. Бывшие в командировках офицеры, моряки, освободившиеся, пропивающие проездные деньги (все равно ехать некуда) старатели и еще бог знает кто. А какие были блюда! Много шоколада и спирта. Кто-то в углу тренькал на рояле, и голосом Шульженко пел электрофон. Иногда сюда приходил и пел свои песни вечный колымчанин Вадим Козин. Он был небольшого роста, рыжеватый, с залысинами, а голос имел звучный и сильный. Иногда гремел оркестр, и тогда известкованные балки барака вздрагивали от мощных трубных звуков.
Султан-Гирей сидел в углу у окна. Он, видно, заметил меня через подслеповатое окошко и послал кого-то из своих.
— Садись, выпьем.
— Ты же знаешь, Султан, я не пью.
— Я тоже, — скупо усмехнулся Султан. — Но сегодня случай особенный. — И, подняв стопку, он посмотрел сквозь нее на свет люстры. — Выпьем за упокой души Николы Стального и иже с ним… Эпидемия, скоротечная чесотка, зачесались насмерть.
Много лет спустя я был в зоопарке, в обыкновенном зоопарке, куда ходят с детьми. Я долго стоял у клеток с кошками, разглядывая ловкие, сильные тела и яркие огненные глаза. За львами и тиграми следовали пумы, ягуары, леопарды, а еще дальше — странное взъерошенное существо, похожее и на свинью, и на собаку, — гиена. У нее были полубезумные, мутные глаза с особым, ни с чем несравнимым выражением. И тогда я снова вспомнил Стального и его лицо — такое, какое я видел там, на сопке, в половину бинокля. Но я вспомнил не только его.
У каждого паломника своя Мекка.
2
Я вспомнил большой четырехэтажный дом в Ташкенте. Дом был пуст, окна и двери распахнуты, а стекла, в большинстве, выбиты. В доме ни души, только мы.
Ночью поднимались по шаткой пожарной лестнице на огромный усыпанный шлаком чердак.
В солнечном освещении, в стойкой и яркой зелени окраски, с белым выпуклым орнаментом, разбросанным по всему фасаду, дом казался очень веселым и красивым, а распахнутые окна даже придавали ему некую бесшабашность, как бывает, если сдвинуть набекрень шляпу или выпустить чуб. Но это днем. Ночью же дом был страшен… Окна жутко зияли черной пустотой, а обломки стекол искрились зеленоватыми сполохами. И еще наводил ужас скрип открывающихся и закрывающихся рам — ими играл ветер.
Нас было шестеро путешественников, старшему — четырнадцать, мне — почти столько же, а остальные — двенадцати-тринадцати лет. Сначала был и седьмой — малорослый смуглый татарчонок с очень красивым и печальным лицом. Ему было лет пятнадцать. Однажды на базаре его избили, и он умер спустя двое суток в больнице. Но об этом позже.
На чердаке мы спали потому, что там было много выходов, и можно было быстро исчезнуть, когда происходили облавы, но это случалось редко — слишком много было здесь бродяг, и милиции хватало работы без нас.
Рядом с нами, в соседнем отсеке, поселилась компания воров во главе с сухоньким беззубым старичком со смешной кличкой дядя Ваня-Матаня. На вид хилый и сморщенный, он имел странные глаза. Нет, они не были похожи на глаза гиены, в них была какая-то твердость и уверенность. Казалось, что этот человек знал и умел все. Он мог, например, запросто, не задерживая шага, войти во двор, где на цепи хрипел от злобы огромный волкодав, как будто это был какой-нибудь кролик, которого надо взять за уши. И вдруг волкодав замолкал, поджимал хвост и, скуля, как щенок, тыкался носом в ноги, пока дядя Ваня снимал с него цепь и чуть не волоком тащил к калитке, чтоб выпустить на улицу.
Однажды я спросил его об этом. ОН усмехнулся, а сидящие рядом парни загоготали.
— Я, конечно, вор, сынок… Плохая у меня профессия, но душа у меня твердая. — Он вытащил из стоящего рядом кулька длинную макаронину и продолжил: — Вот видишь, твердая, пока кипятком не обварят, а потом становится похожей на дождевого червя. А вот если это, — он поднял с пола старый заржавленный гвоздь, — его хоть кипятком шпарь, хоть вари, он все равно твердый. Собака это все хорошо чует. — Потом, немножко помолчав, добавил: — А воровать все же не надо, иначе — пропадешь.
— Вы же не пропали, — возразил я.
