И вдруг, спереди, заюлило на снегу, темное, живое пятно: щенок. Боб Кастэр обрадовался ему как родному, близкому творению, — на другой планете: с такой нежностью человек бы приветствовал земного клопа или глиста, на Марсе! Боб подался в сторону пса, но тот начал улепетывать и залаяв стреканул в кусты. И вот поляна, озаренная не солнцем, а светом, — субстанцией, эссенцией света, — и посередине: девочка, белокурая, с локонами по плечо, одетая празднично, однако не совсем по сезону. Она держала щенка, пытавшегося снова вырваться и не сразу заметила Боба. Улыбаясь ей как видению, Боб приблизился и спросил:
— Откуда ты?
Девочка молчала. Он спросил знает ли она, где живет: там, там, там?.. По внешности ей можно было дать лет 6–7. Раз она кивнула головою: восточная сторона. Боб взял ее за руку и повел; девочка доверчиво пошла рядом, даже щенок, обрадованный присутствием взрослого, разумного существа, послушно заковылял, не отставая. Идти было трудно, ноги ежеминутно проваливались, ветер бешено задувал, открытые туфельки девочки явно не годились для такого путешествия. Спросив еще раз, безрезультатно: — Как ты сюда забралась… Боб взял ее на руки и размашисто зашагал целиной к East Side. Собака бежала жалобно подвывая.
Там, за кустами, оказалась тропинка, мелькнули столбики широкой аллеи, — и вот уже автомобильная дорога. Бесшумно застопорив, возле них остановилась полицейская машина.
— Я нашел ее в снегу, она говорит, что живет на East Side, — улыбаясь объяснил Боб, вытирая со лба пот.
— Лезьте в машину, — приказал полицейский за рулем. Потеснившись, они все уселись: девочка на коленях у второго полицейского, собака на руках у Боба.
У ближайшего участка шофер затормозил:
— Пса оставьте здесь, — посоветовал он.
Боба ввели в одну комнату, затем в следующую: обыкновенная контора и все же чувствовалось, — полиция! По запаху, по воздуху, по ткани окружения. Пришлось ждать довольно долго пока вышел седой, бритый джентльмэн, атлетического сложения.
— Повторите ваши показания, — предложил он и занялся трубкой.
Боб, уже несколько рассерженный, повторил свой рассказ. Офицер сверял что-то по записи.
— Ваше имя? Фамилия? Возраст? Адрес? Место рождения?.. — смолк, рассеянно пуская клубы дыма.
Вошел другой полицейский, они, шопотом, обменялись несколькими фразами. Была ли это справка о Бобе Кастэре или о девочке… только офицер сказал:
— Отлично. Я могу вас отпустить. Подпишите пожалуйста это…
Боб бегло пробежал взглядом уже отпечатанные на машинке строки собственного свидетельства.
— Я не могу подписать. По совести не могу, — сказал Боб Кастэр.
— Почему?
— Тут обозначено, что я черной расы. Я не черный, я белый. Мой отец француз, а мать русская.
— Но у вас темная кожа…
— Цвет в данном случае ничего не обозначает. Моя кожа только сегодня потеряла первоначальную белизну: она была подобна вашей. Болезнь или другое недоразумение, не знаю!
— Но этого для нас достаточно…
— Я протестую, — упрямо заявил Боб Кастэр: — у меня имеются свидетели!
— Может быть вы говорите правду, — рассудительно начал офицер: опытный и мудрый чиновник. — Может быть вы врете или пьяны или взбесились, но это бесполезно, ибо выходит за пределы моей компетенции. Вы знаете, что перед законом негр равен белому, мы все сотворены одним Богом, Отцом.
— Да, все люди братья, — невесело улыбнулся Боб.
— Вот что, сегодня воскресенье. Я не вижу причин с вами спорить. Мы отметим, что вы считаете себя белым хотя выглядите негром, такое вы сможете подписать?
Боб согласился и сопровождаемый непроницаемыми взглядами полицейских выскользнул наружу. И снова миниатюрная бесконечность, — снежная, полярная, безгрешная. Деревья пухлые, печальные стояли, сосредоточенные, прислушиваясь к внутреннему голосу, будто осознавая свои тайные грезы и возможности. Время от времени, порыв ветра (подобно страшной мысли), сотрясал их до основания: они судорожно вздрагивали, тщась сорваться с места, побежать. «Вообразить себе мир с бегущими деревьями, — подумал Боб: — по земле, по воде!»
Сабина жила в новом, несколько смешном, доме на 10-м этаже. Из соображений конспирации, Боб поднялся наверх по лестнице, — выждав время когда лифт с холуем уплыл в небытие.
Обыкновенно, дожидаясь его, Сабина отпирала дверь, так что ему не приходилось звонить и стоять в коридоре. Из ванной доносился шум открытых кранов.
— Это ты! — крикнула она своим полным тайной радостью голосом: — Я сейчас.
Он прошелся несколько раз по диагонали большой студии; в окно, — чрез всю стену, — виднелись крыши соседних зданий, угрюмые, прокопченные. Внизу: Sheridan Square, — там снег покрыл скамьи и карликовые деревья, как на рождественских открытках. Ветер будто угомонился: в комнате было тихо и жарко. Он вспомнил: почти целый день не ел и, — на ногах. День подобный страшному сну. Конечно, нельзя сдаваться, но трудно, трудно. Кто ему поможет. Сабина. «Великая и страшная борьба ждет человеческую душу». Философ разумел смерть. Но это может быть и другая форма потери личности, медленное или внезапное скольжение вниз, в сторону. Человек умирает раньше чем предполагают. Сабина. Она целовала все его тело. Это невозможно. С теми поцелуями кончено.
Она вышла, держа полотенце в еще мокрых, обнаженных руках. Очень серьезная, торжественная, — как часто, после ссоры, когда он первый делал шаг к примирению, — словно участвуя в мистерии, приблизилась и взяла его за голову, стараясь повернуть лицо к себе. Секунду он сопротивлялся, потом уступил, все еще отводя глаза, и вдруг затрясся от ее скорбного, хриплого шопота:
— Боб, что это, Боб…
Он молчал, криво усмехаясь.
— Что это, Боб, — и тихо заплакала.
За все месяцы их знакомства, за эти мучительные, сладостные, бурные часы и дни объяснений, распрей, сцен ревности, впервые сегодня ее слезы имели разумную, понятную причину: будничные, семейные, житейские, бытовые слезы (когда брат или муж страдает от предполагаемой язвы желудка).
— Меня принимают за негра, — неизвестно зачем объяснил он.
— Расскажи подробно, что произошло? — в ее голосе зазвучали нотки любопытства и надежды.
Боб вкратце сообщил известные уже факты. Ночью плохо спал: мучительные видения, просыпался потный, в жару… А утром, в зеркале: черномазый!
— Надо к доктору, — решила она облегченно.
— Был уже… Не верит. Считает опасным маниаком. Недуг исключительный, вообще неизвестный, не исследованный. В средние века церковь сжигала на кострах многих больных. Вот участь ожидающая меня.
— Стыдно: уже падать духом!
— Я не сдаюсь, — перебил он: — Пока ты со мной. И даже без тебя не перестану сопротивляться! Но посмотри, — он сунул ей под нос свои руки, ладони, ногти со страшной обезьянней синевой: — Только здесь белое, гляди! — освободил низ живота.
Мучительно морщась, Сабина обняла его и начала бурно, матерински, безгрешно целовать. Он сиротливо прижался: знакомое, изученное во всех впадинах тело. А в сущности, она никогда ему до конца не принадлежала. Чем легче, безрассуднее она шагала навстречу его страсти, тем неудовлетвореннее и жаднее становилась любовь души. Вот она вся в его руках, — и ускользает, ускользает… безнадежно. Ребенок бежит за птицей, накрывает ее, но это тень: птицы нет, может она в небесах. Чем плотнее они подходили к последней грани, отделяющей два существа, тем сильнее, — словно в наказание. — их отбрасывало… и в сердце только пустота и боль. Близко, близко, рядом лежит человек, но не пробьешься к нему: что под этой кожей, что под этой черепной коробкой? Два сантиметра отделяют их, — а как далеко. Человек засыпает один, и умирает один.
Он принялся ее покусывать (может быть, бессознательно, стремясь прорваться сквозь внешнюю оболочку). Начал осторожно, нежно, постепенно впадая в отчаяние и гнев; положил свою большую руку на живот: казалось всю ее зажал в ладони. Она великодушно откинулась назад, раскрываясь, подставляя всю себя. И это обман. Она никогда не отдавала себя (идиотское слово, — овладеть женщиной). На самом деле она всасывала, опорожняла его целиком. Но сейчас, грязный, каким Боб себя чувствовал в непривычной черной ткани, быть может носитель инфекционного недуга, он испытывал особое упоение. «Пусть: не любит, не хочет, не совсем, не вся, — тем лучше»… Он понимал теперь больных маниаков, стремящихся опоганить, испачкать здоровое, чистое окружение. Вероятно, Сабина восприняла ту же остроту противоестественного, незаконного.
Они сидели отвернувши лица друг от друга. Пробовал ее гладить, но ладонь, тяжелая, шершавая, липкая, была ему самому противна: отдернул руку. Пошутил:
— Спасибо, что хоть это место они мне оставили светлым!
— У какого врача ты был?
