Последние три года «Оронсей» стоял на вечной стоянке на заброшенном причале в северной части порта Коломбо. В сущности, огромный корабль стал частью суши и использовался больницей на Кинси-роуд в качестве склада и рабочего помещения. Из-за нехватки свободного места в больнице часть переделанного лайнера стала базой Сарата и Анил.
Покинув Рекламейшн-стрит, они поднялись по трапу.
Анил зажгла спичку в темном трюме, и пламя высветило ее руку. На левом запястье мелькнула хлопковая нить «защиты», и спичка погасла. За месяц, прошедший с тех пор, как на церемонии пирит[2] ей была повязана ракш[3], нить потеряла свой розовый цвет. Когда она натянула на руку резиновую перчатку, нить сделалась еще бледнее, как будто подо льдом.
Пока горела спичка, Сарат нашел фонарь, и они оба двинулись вперед за прыгающим пятном света. Подойдя к металлической перегородке, он с силой ударил по ней ладонью — внутри послышались шорохи, заметались крысы.
— Словно любовники, вскакивающие с постели, когда домой возвращается жена, — пробормотала Анил, но осеклась. Она недостаточно хорошо его знала, чтобы подшучивать над институтом брака. И едва не прибавила: «А вот и я».
«А вот и я», — говорила она, склоняясь над телом, чтобы установить время смерти. Эти слова звучали то саркастически, то нежно, в зависимости от настроения; обычно она шептала их, протягивая руку и держа ладонь в миллиметре от тела, чтобы почувствовать, теплое ли оно. Оно. Уже не он и не она.
— Постучите еще, — попросила она.
— Я возьму молоток.
На этот раз грохот металла эхом отозвался в темноте, и, когда он замер, воцарилась тишина.
— Закройте глаза, — предупредил он. — Я зажгу серную лампу.
Но Анил уже приходилось работать при ярком плазменном свете в ночных каменоломнях и подвалах, где он безжалостно обнажал каждую деталь. Они стояли в просторном помещении с остатками бара в углу, где она потом найдет канделябр. Здесь будет их лаборатория и склад — рождающие клаустрофобию, с запахом лизола в воздухе.
Она заметила, что Сарат уже использовал трюм для хранения своих археологических находок. На полу во множестве лежали фрагменты костей, завернутые в прозрачную пластиковую пленку, камни и крепко перевязанные деревянные ящики.
Что ж, она приехала сюда не для того, чтобы заниматься Средними веками.
Он что-то говорил, раскрывая ящики, демонстрируя результаты последних раскопок.
— …в основном шестого века. Мы думаем, там, неподалеку от Бандаравелы, было священное захоронение монахов.
— Нашли скелеты?
— Пока три. И несколько окаменелых деревянных сосудов. Все одного и того же времени.
Она надела перчатки и подняла старую кость, прикидывая вес. По-видимому, датировка была верной.
— Сначала скелеты завернули в листья, а после в ткань, — сообщил он ей. — А сверху положили камни, и те впоследствии провалились сквозь ребра в грудную полость.
Через несколько лет после захоронения поверхность земли слегка оседала. Потом в пространство, оставленное разложившейся плотью, падал камень, как бы сигнализируя о том, что дух покинул тело. Этот природный обряд всегда волновал ее. В детстве, в Куттапитии, Анил однажды наступила на неглубокую могилку недавно похороненного цыпленка, вытеснив своим весом воздух из мертвого тельца сквозь клюв. Последовал приглушенный писк; она в страхе, с колотившимся сердцем, отшатнулась, потом пальцами разрыла землю, боясь увидеть моргающую птицу. Но та была мертва, глаза засыпаны песком. Анил до сих пор не могла забыть тот случай. Она вновь зарыла могилку и, пятясь, ушла прочь.
Она взяла из кучки другой фрагмент кости и поскребла его.
— Это оттуда же? На шестой век не похоже.
— Весь материал попал сюда из груды монашеских останков в государственном археологическом заповеднике. Туда не пускают посторонних.
— Но эта кость… она из другого времени.
Прервав свою работу, он посмотрел на Анил:
— Эта зона охраняется государством. Скелеты захоронены в естественных впадинах близ пещер Бандаравелы. Скелеты и отдельные кости. Вряд ли вы найдете там что-то из другой эпохи.
— Мы можем туда поехать?
— Наверное, да. Я постараюсь получить разрешение.
Они выбрались на палубу корабля, на солнечный свет и шум. С главного канала порта Коломбо доносился рев моторов и крики в мегафон над запруженными транспортом водными путями.
В первый же уик-энд Анил взяла машину и отправилась в деревню в миле от Раджагирии. Она остановилась у скрытого за деревьями крохотного дворика — трудно было поверить, что там помещается дом. Большие пятнистые листья кротонов устилали землю. Казалось, в доме никого нет.
На следующий день после прибытия в Коломбо Анил отправила письмо, на которое не получила ответа. Поэтому она не знала, увенчается ли ее поездка успехом, означает ли молчание готовность ее принять, или по этому адресу больше никто не живет. Она постучалась в дверь, затем заглянула внутрь сквозь прутья оконной решетки и быстро обернулась, услышав, что кто-то вышел на крыльцо. Анил с трудом узнала крошечную старушку. Они стояли, глядя друг на друга. Анил шагнула вперед, чтобы ее обнять. В этот момент из дома вышла молодая женщина и без улыбки посмотрела на них. Анил ощутила на себе суровый взгляд, не вязавшийся с волнующим моментом.
Немного отстранившись, Анил увидела, что старая женщина плачет. Вытянув вперед руки, она гладила Анил по волосам. Анил обняла ее за плечи. Их забытый язык. Она поцеловала Лалиту в обе щеки, та была такая маленькая и хрупкая, что ей пришлось наклониться. Когда Анил отпустила ее, старушка казалась растерянной, и молодая женщина — кто она? — шагнув вперед, подвела ее к стулу и ушла. Анил уселась рядом с Лалитой и молча держала ее за руки, ощущая боль внутри. На столе рядом с ними стояла большая фотография в рамке, Лалита взяла ее и протянула Анил. Пятидесятилетняя Лалита, ее бездельник-муж и дочь с двумя малютками на руках. Старушка показала на одну из них пальцем, потом в темноту дома. Значит, молодая женщина была ее внучкой.
Молодая женщина принесла поднос со сладким печеньем и чаем и что-то сказала Лалите по-тамильски. Анил удалось разобрать всего несколько слов. Чтобы понять их разговор, приходилось больше полагаться на тональность. Как-то раз она сказала что-то незнакомцу по-тамильски, и тот озадаченно на нее посмотрел. Потом ей объяснили, что из-за отсутствия верной тональности он просто ее не понял. Не понял, что означали ее слова: вопрос, утверждение или приказ. Лалита, кажется стесняясь говорить по-тамильски, перешла на шепот. Внучка, которая почти ни разу не взглянула на Анил с тех пор, как они пожали при встрече руки, говорила громко. Посмотрев на Анил, она сказала по-английски:
— Бабушка просит сфотографировать вас вдвоем. На память о вашей встрече.
Она опять вышла, потом вернулась с «Никоном» и попросила их сесть поближе друг к другу. Она сказала что-то по-тамильски и сделала снимок, когда Анил была не совсем готова. Оказалось, что хватит одного. Внучка явно грешила самоуверенностью.
— Вы здесь живете? — спросила Анил.
— Нет. Это дом моего брата. Я работаю в лагерях для беженцев на севере. Я стараюсь раз в две недели приезжать сюда на выходные, чтобы брат с женой могли уйти. Сколько вам было лет, когда вы в последний раз видели бабушку?
— Восемнадцать. С тех пор я здесь не была.
— Ваши родители здесь?
— Они умерли. А брат уехал. Остались только друзья отца.
— Выходит, здесь у вас нет близких?
— Одна Лалита. К тому же она меня вырастила. Анил хотелось сказать больше, рассказать, что Лалита была единственным человеком, который в детстве научил ее чему-то стоящему.
— Она всех нас вырастила, — сказала внучка.
— А ваш брат? Чем он…
— Он довольно известный поп-певец! А вы работаете в лагерях…
— Уже четыре года.
Когда они повернулись к Лалите, та спала.
В вестибюле больницы на Кинси-роуд раздавались грохот и крики. Поверх цементного пола клали керамическую плитку. За спиной Анил пробегали студенты и преподаватели. Похоже, никому не приходило в голову, что этот шум способен напугать и утомить пациентов, которых принесли сюда на перевязку или чтобы дать лекарство. Но весь этот гвалт перекрывал голос старшего врача, доктора Переры, оравшего на врачей и ассистентов и обзывавшего их ублюдками за то, что они не соблюдают чистоту. Крик ни на миг не прекращался, но казалось, большинство из тех, кто здесь работал, его не слышат.
Этот маленький щуплый человечек, вероятно, имел здесь единственного союзника в лице молодой женщины-патологоанатома; невзирая на его дурную репутацию, та однажды обратилась к нему за помощью, и он был настолько изумлен, что стал оказывать ей поддержку. Остальные коллеги дистанцировались от него с помощью лавины анонимных записок и объявлений. (В одном из объявлений сообщалось, что его разыскивают в Глазго за убийство.) В ответ Перера заявлял, что персонал больницы недисциплинирован, ленив, неряшлив, глуп и упрям.
