Суетилась и Анюта, изо всех силенок подгребая сено. С дождем бабка правильно по мухам нагадала. Вдруг ни с того ни с сего, посреди жаркого дня посумерничало, зашелестел сухими былинками ветер, тихо и утробно пророкотало где-то на самом краю неба, за лесом. Потом раскатисто и грозно загрохотало прямо над головой. И началось! Ветер, словно кто его настрополил, еще пуще заметался под граблями, вздымая Любкины волосы и бабкины юбки. Зловещие сизые тучи, как упыри, все ползли и ползли из-за леса.
Анюта не столько боялась грома, сколько молний. Не успело отгрохотать — вот она! Как пыхнула через все небо, того и гляди расколет его на части, и посыплются обломки прямо им на головы. Прожгла насквозь багровую тучу и впилась куда-то в землю. В прошлом году у них молния корову убила в поле, рассказывали, как она и в людей попадала, и становился человек черным, как головешка.
— Господи, спаси и сохрани! — шептала Анюта, как бабка учила. А Витька уже ревел. Бабуля по-птичьи, сбоку взглядывала на небо, крестилась и одними губами шелестела какие-то спасительные молитвы. Наверное, «Да воскреснет Бог» и «Живые в помощи», а может быть, и наговоры. Она много знала всяких наговоров — от сглаза, от ос, от пьянства и ячменя на глазу. Был такой наговор и от молоньи.
Погрохотало и поблестило насухо. Но вот пали первые капли, холодные, тяжелые, как пятаки, на щеку, за ворот, на голое Витькино плечо. Малый бегал в одной длинной майке без штанов. Бабуля считала, штаны в его годы — баловство. Успели впритык: сиротливо подставили дождю покатые бока три копенки. А завтра снова рушь, суши и собирай. Но бабка говорила, дождь нужен, ох как нужен, особенно для картошки. Дождик покрапал сначала неуверенно, потом рухнул как ошалелый, не дал им до дому сухими дойти. Широко скача через лужи, первым понесся Ванька, усадив на плечи младшего брата.
— Тише, лось, не урони малого! — кричала вслед бабка.
Анюта, выжимая подол и поеживаясь от страха, не поспевала за хохочущей Любкой. Этой все было в радость, даже молнии: как полыхнет на небе, она взгвизгивает и заходится от смеха. Бабка отставала, то найдет сухую ветку, то целое деревце и тащит за собой по дороге, завтра на растопку. В такую жару печка отдыхала, но приходилось через день протапливать плиту, варить щи и картошку свиньям. Цепкий бабкин глаз повсюду замечал нужное в хозяйстве.
Когда сено наконец-то высыхало, наступала пора везти его с луга на двор. Отец брал лошадь в колхозе, лошадь давали по очереди, и вся семья Колобченковых отправлялась на делянку. Анюта просилась на воз, в заманчивую высоту, откуда могла снисходительно поглядывать на остальной мир. Как неверно было в первые минуты мягкое колыхание и зыбкость огромного стога. Казалось, вот-вот он завалится на бок и она вместе с ним, но Анюта ложилась на живот, раскидывала руки и скоро обретала устойчивое равновесие, и даже смело поглядывала вниз.
Впереди тяжело вздыхала, по-собачьи встряхивалась от мошкары и позвякивала уздечкой лошадка. Рядом с возом вышагивал батя, легонько подергивая вожжами и изредко понукая лошадь одной ей понятным словом — «чпрок». Для этого батя складывал губы трубочкой и делал вздох — получалось это самое «чпрок». А они с Витькой сколько ни пробовали, у них получалось только «чмок» да «чмок».
Все довоенные сенокосы Анюта словно в цветных снах видела. Ярко пылало солнце, она чувствовала на своей щеке его тепло, и запах сена вдыхала, как наяву. Прошло много лет, а прошлое становилось только зримей, счастливое довоенное прошлое, единственный кусочек ее настоящей жизни. А ведь так быть не должно: прошлое — это небытие, сон, а что отенилось, быстро забывается. После войны Анюта больше жила прошлым, а настоящее только терпела. Вдруг ни с того ни с сего спросит мать:
— Мам, как звали нашего соседа, что у сельсовета жил?
— Пашкой звали, — удивлялась мать.
Но вспомнился Анюте вовсе не Пашка, а его конь, черный, вороной, так и прозванный Ворон, Воронок.
— Вот чудо-юдо, человека забыла, а коня помнишь, — смеялась мамка.
Память о людях почему-то таяла со временем, вот уже ни лица, ни имени, только смутное очертание. Раньше у них в семьях было по пятнадцать-двадцать человек, можно ли всех упомнить! И куда подевалось-поразбрелось столько народушку, где сейчас Пашка?
— Пашка на войне остался, — загоревала мамка, — а детей его поразмело по свету кого куда — в ФЗО, на стройку, в город.
А Ворон был смирный конек, несмотря на прозвище. Анюта не могла спокойно мимо него пройти, так и тянуло коснуться бархатной шеи и долго глядеть в грустящий глаз с мошкой в длинных ресницах. Нет жизни тяжелей кониной, вздыхала Анюта, особенно весной, когда пашут. Поэтому она украдкой несла Воронку ломоть хлеба — утешение. Он подбирал все до крошки мягкими губами и доверчиво совался мордой в ее пустые ладони. Хорошо становилось на душе, так нужно, чтобы тебя кто-то жалел и любил, но и самой радостно пожалеть.
— Жалкий ты мой, замучили тебя эти жлобы, третий огород пашут и никакого понятия, что конь еле ползет, самих бы запрячь! — по-бабьи причитала над Воронком Анюта.
Только бабка понимала ее и говорила коню:
— Залунатился конек, борозду путает, отдохни, батюшка!
Сначала все праздники были только бабкины, а к остальным как будто не имели отношения, но постепенно стала их Анюта запоминать и с нетерпением поджидать. Стояли рядышком, как близкая родня, Масленица и Великий пост. Масленица веселая, сытая, но короткая, зато пост и вправду великий, тянулся долго-долго, и много чего нельзя было есть. Как это несправедливо, думала Анюта, нет бы посту — неделька, а масленой — семь. Но, повзрослев, поняла: это как в жизни, радости — понемножку.
На Масленицу пели — «Масленица — полизуха, протянися ты хоть до Духа!» Но уже в субботу прощайте блины и пироги с яйцом, пора заговляться на Великий пост. Бабка выскребала посуду, готовила себе отдельные чугунки и миски для ботвиньи, чтобы не оскоромиться даже памятью о жирных щах, что волей-неволей хранилась в этих чугунках. Пост вносил раскол в их дружное семейство. Мать по-прежнему доставала из печки чугунок с картошками и сковородку с солянкой — жареным салом и луком. А бабка в углу укоризненно гремела своей посудой. Они дружно макали картошку в солянку, ее жирный дух нахально заполонял весь дом. Но вдруг долетал до Анюты сиротливый запах бабкиной свеклы, и она бежала на кухню похлебать ботвиньи.
— Куда мне поститься с моей работой, я ног таскать не буду, — оправдывалась мамка.
Бабка в ответ — ни словечка.
— Я в последнюю недельку обязательно попощусь, баушка — обещала виноватая мамка.
Бабуля уговаривала попоститься хотя бы на Страстной и Любку с Ванькой, но те не согласились, и батя не одобрил, не потому что был коммунистом.
— Я атеист, конечно, но слава Богу не воинствующий, а очень даже снисходительный, — хитро улыбался отец, с удовольствием хлебая ботвинью.
На Пасху он бился с мужиками крашеными яйцами и очень любил разговляться свячеными куличами, но жалел морить детей голодом и грозил бабке:
— Ты, Арина Михеевна, постись хоть круглый год, но детям чтоб каждый день было молоко, и щец бы сварила в воскресенье, так скушно без щей…
— Коммунист зас… штаны валятся вниз, бу-бу-бу, — ворчала у печки бабка.
Однажды Анюта твердо решила поститься по-настоящему. Тем более что еды постной было много и еда такая вкусная — грибы из кадушки, кислая капуста, огурцы, каша. Утром перед школой она съела пареную репку, ту самую, которой нет ничего проще. И Витька с удовольствием ел сладкую репу. После школы Анюта хлебала ботвинью и с интересом наблюдала, как бабка готовит это главное постовое блюдо. Ботвинью любили все, и мамка и батя, часто приходилось бабке варить новую и подливать к старой закваске. Вот она слила кипяток, исходивший густым паром, резала свеклу.
— А дальше что делать? — приставала нетерпеливая Анюта.
— Сыпану мучицы ржаной, обязательно песочку, — нараспев говорила бабка.
Вечером Анюта помогала ей готовить тюрю, это такое простое блюдо, даже Витька с ним управится. В миску с квасом порезали кубиками ржаной хлеб, лук, бабуля подлила постного масла — готово! В охотку похлебали и тюрю. И все же Анюта побаивалась позднего семейного ужина. Возвращался отец, все садились за стол в приделе. Когда мать достала из печки чугун с борщом, Анюта даже укрылась в горнице, чтобы не слышать, не видеть, а главное — не нюхать. И так гордо ей было, что она ничуть не соблазнилась, просидела над тетрадками, даже головы не повернула. Перед сном она полезла к бабке на печку похвастаться.
— Бабуль, я це-лый день постилась, и ни разочку не захотелось мясного!
— Молодец-молодец, но ты ж постилась, а не голодала, Нюр, так что сильно не возносись, а то вознесешься высоко, больней будет падать, — с улыбкой говорила бабка.
