Ну так вот. Представьте себе белую виллу на тихой окраине. Дом прячется в небольшом, но довольно густом саду. Он стоит прямо посреди сада.
Давно, до первой мировой войны, тут было множество таких вилл. Теперь моя — одна из немногих уцелевших. Вилла, что была слева, и вилла сзади снесены, и на каждом пустыре выросло по доходному дому. Считается по-прежнему, что это особняки, но мы-то знаем, как ловкие подрядчики со связями устраивают такое: просто первый этаж в документах называют погребом, а верхний — мезонином. Ну вот. Так или иначе, тут оказались два доходных дома. Прежний владелец моей виллы мог, разумеется, подать в суд. Но он этого не сделал: моей виллой владела та же компания, которая выстроила доходные дома.
Я купил дом весной 1939 года. Дела у меня в ту пору шли хорошо, и мне пришла в голову идея — суетная, конечно, — отпраздновать свое сорокалетие в собственном доме.
Подрядчик, который вел со мной переговоры, был дюжий здоровяк, типа… да, именно подрядческого типа. Бесчисленная уйма подрядческих бифштексов и отбивных, кружек и стопок должна была пройти сквозь эту глотку, чтоб создать то, что он являл. Физиономия у него была вечно ухмыляющаяся, багровая, он хохотал грохочуще, хрипло, а глазки при этом оставались холодными. Он напоминал мне кастрюлю с кипящим бульоном: все время боишься, как бы он не убежал. Он всегда потел, даже в прохладную погоду. Вероятно, страдал повышенным давлением. Можно было предсказать от чего он умрет: от удара. Но за всей этой мясной массой прятался ясный подрядческий мозг. Он прощупал меня, учел, что я должен интересоваться историей, и поведал мне историю дома, уснащенную красочными подробностями, рассчитывая таким путем поднять цену тысячи на две.
Я, со своей стороны, тоже кое-что разведал. У меня в строительной компании были связи, и я точно выяснил, на какой мне следует остановиться цене. Строительство обходилось теперь дорого, цены на него все повышались, и компании куда выгоднее было продать виллу, чем строить на ее месте третий доходный дом.
Стало быть, так.
Он рассказал мне, что в этой части города когда-то, лет пятьдесят-шестьдесят тому назад, селились высшие слои общества. (Я навел справки: не совсем уверен, что можно назвать это высшими слоями. Здесь селились оптовики, адвокаты и врачи с богатой клиентурой.)
Дом был двухэтажный, с мезонином. Широкий въезд вел к главному входу, который, если смотреть с улицы, приходился с правой стены. Тяжелые деревянные ворота скрывали вход и заднюю часть сада от глаз прохожих. Отворив эти створки, вы попадали на усыпанный гравием небольшой двор, окруженный газонами, клумбами и с двух сторон обсаженный деревьями. Дом был с третьей стороны, а с четвертой, направо, как войдешь, стоял длинный низенький деревянный флигель, крашенный темной краской (самый дом был кирпичный).
Первый владелец дома был некий, в свое время весьма известный, врач. Он разъезжал по визитам в ландо, и длинный флигель служил тогда конюшней для двух его лошадей, дровяным сараем, сеновалом, каретной и кучерской. Было это в девяностые годы. «Шикарные времена», — сказал подрядчик и сделал такое движение, будто собирается опрокинуть в честь этих времен стопку.
Потом дом переходил из рук в руки, по мере того как времена менялись и квартал делался менее почтенным — не то чтобы катастрофически, зато верно и бесповоротно. Это было связано с тем, что город разрастался и рядом ширился другой квартал, не делавший соседнему большой чести (последние комментарии уже мои, не подрядчика).
Как-то… Но я вновь уступаю слово подрядчику; когда он рассказал нижеследующее, багровость его лица перешла в полыханье — как-то жила тут несколько лет одна из роскошнейших дам полусвета. Подрядчик, правда, выразился иначе, он сказал: «Такая шикарная шлюха, что ее даже называли по-другому! У ней у самой было ландо, а вечером, бывало, под окнами другое ландо стоит и ждет — ну, это когда дама та кого „принимала“, а так бывало и больше — это если гостей созовет. Да, тут тогда такое делалось — ух, кабы стены говорить умели — ого-го!» — сказал подрядчик: он ударился в лирику.
Впрочем, она укатила за границу. С дипломатом или с кем-то в этом роде — уж, конечно, он был граф! — и дом простоял года два, прежде чем она спохватилась его продать.
Тогда дом достался оптовику. Это он засадил двор с улицы елью и поставил высокий дощатый забор с колючей проволокой с остальных трех сторон; сначала и с улицы был забор, но теперь от него осталась только проволока, висящая на редко торчащих шестах, зато ель разрослась высоко и густо. Да, оптовик немало потрудился над своим садом. Он раздобыл отборнейших яблонь и огородил их от мальчишек, охочих до чужих садов. «Видите, яблони до сих пор сохранились», — сказал подрядчик.
Яблони действительно сохранились. Правда, старые; к тому же многие давно погибли. Впрочем, кое-где остались еще следы прежней отличной окопки.
Тот же оптовик занялся и переустройством флигеля. Кучерскую и часть конюшни он переоборудовал в людскую, соответствующую требованиям времени. Остальное помещение конюшни он отвел под гараж. В каретной теперь складывались инструменты и была столярная; сарай же он сохранил — в каждой комнате стояло по печи, и топили их только березой.
Итак: я купил дом, не набавляя двух тысяч. Мне все подходило. Он был неудобный, и содержание его обходилось дорого, зато цена сходная. По норвежским условиям дом казался чересчур велик, но нас тогда было много, и нам понравились просторные комнаты, они оказались куда уютней, чем можно было предполагать, глядя на старую коробку с улицы.
Я думаю, подрядчик вздохнул с облегчением, когда заключил сделку. Он настоял на том, чтоб мы «это обмыли», притом у него в гостях. Нас угощала его жена, кругленькая и пышная, прекрасная стряпуха — что чуялось за версту, — и мне довелось отведать как подрядческих котлет, так и шампанского. К концу вечера он потребовал, чтоб я называл его просто Мартин. Я усомнился в надежности своих связей и заподозрил, что все же переплатил тысячу-другую. Кажется, за этим-то ужином он и рассказал о роскошной даме полусвета. Вероятно, он не был вполне уверен, что факт её существования повышает ценность дома.
Я не жалел о сделке. Одна из причин, почему я купил дом, — был флигель. Он не использовался под жилье много лет, верно, еще с первой мировой войны. Слуг принято стало селить тут же в доме, и одну из комнат — видимо, прежний будуар госпожи — переделали в людскую, отведенную для двух горничных, которых теперь обычно держали хозяева.
Старая людская пришла в запустенье, там полно было паутины, мышиного помета и всякого скарба, который скопляется с течением времени, — того, что не пожелали увезти с собой сменявшиеся владельцы и что не стоило продавать с молотка. Я, впрочем, нашел среди этой свалки весьма изящный сундучок мореного дуба, окованный железом. После того как его почистили и подправили (что в результате обошлось в кругленькую сумму), он сделался одной из моих любимых вещиц.
Я основательно расчистил старый флигель. Я обнаружил, что стены у него крепкие, толстые и не дрожат, когда рядом по улице проезжает трамвай или машина. Я решил, что устрою тут маленькую лабораторию. Так и вышло. Насчет лаборатории у меня была давнишняя мечта. Я вовсе не физик по профессии; но внушил себе — или просто я тешился этой идеей? — что таково мое призвание. Впрочем, это к делу не относится. Я переоборудовал старую людскую: провел туда электричество, наладил водопровод, канализацию и все остальное, наладил даже электрическое отопление для лаборатории и для жилого дома. Я так хорошо устроился в своем флигельке, что домашние мои даже ворчали, что я провожу там все вечера; они спрашивали, уж не решил ли я на старости лет отличиться на научном поприще.
Потом наступила оккупация.
Поначалу она мало что изменила для нас. Пришли несколько немцев, осмотрели дом, нашли, что он не подходит для их целей, и оставили нас в покое.
Жизнь наша шла приблизительно так же, как и прежде.
На самом-то деле, конечно, все изменилось. Мы сами изменились, совершенно изменились. Мы дышать стали иначе, пульс у нас теперь иначе бился, кожа стала другая. Наверное, каждая клеточка тела с заключенной в ней частицей души ощутила, что страна наша в руках врага.
Потом настали внешние перемены, и были они больше и значительней, чем мне бы хотелось. За мной стали следить, я лишился места, просидел под арестом несколько недель, а затем произошло несчастье, в результате которого я потерял своих близких. Но это мои частные дела, не имеющие никакого отношения к тому, о чем я взялся рассказывать.
Зато, быть может, уместно сообщить тут прозвище, какое дали мне после этого в нашей группе. Меня стали называть Безупречным. Конечно, это они в шутку и даже чтоб меня поддразнить. Но должен сознаться: прозвище мне льстило.
