На Главной улице — как вверху, так и внизу — осталось немало старых ресторанчиков и котлетных, зажатых трикотажными фабричками, бильярдными, квартирами без удобств, оптовой торговлей мануфактурой и «самыми гигиеничными» парикмахерскими. Все те заведения, где мы летом заколачивали по десять долларов в неделю рассыльными, на прежнем месте. Да и Флетчерсфилдская средняя школа на прежнем месте. По улице по-прежнему снуют студенты ешивы и пейсатые мальчишки. Но они не так давно приехали из Польши и Румынии, и родители-эмигранты будут их точить, чтобы они прилежно учились и добивались успеха. Вырывались отсюда.
Но многие из наших дедов, те самые люди, которые втолковывали нам, что на Главной живут одни лишь лодыри и неудачники, так и не вырвутся отсюда. Нынче, когда большинство ребят пробилось, нынче, когда их сыновья и дочери могут себе позволить и разноуровневые бунгало, и норковые шубы, и морские поездки в Вест-Индию зимой, осталось, и немало, дедов и бабок, которые не могут отлепиться от Главной. Случается, и нередко, что дети не в силах заставить их уехать отсюда. Вот почему они, изможденные, измотанные повседневными тяготами, все еще здесь. Они сидят на табуретках около ледников в табачных лавках, клюют носом, зажав в крапчатом кулаке мухобойку. Они сворачивают самокрутки и изучают колонку некрологов в «Стар» на пороге еврейской библиотеки. Женщины все так же чистят картошку в тени наружных винтовых лестниц. Старики все так же следят со своих балконов за тем, кто пришел, а кто ушел, — ноги укутаны пледом, на коленях мешочек с семенами мяты. Как и в былые дни, врастающий в землю дом с косым полом расположен стена в стену с магазинчиком или оптовой торговлей, а может, и со свалкой. Впрочем, сегодня и магазинчик, и свалка закрыты. Выбитые окна затянуты рекламой сигарет или предвыборными плакатами. Повсюду висит паутина.
В 1953-м, в первое же воскресенье по возвращении в Монреаль после двухлетнего пребывания в Европе, я наведал бабушку в ее доме на улице Жанны Манс.
С идишской газетой на тучных коленях, страницы которой ворошил ветер, в незашнурованных черных ботинках, бабушка восседала в кухонном кресле на балконе — казалось, она пустила там корни; за ней ухаживали дочери и сыновья, им помогали внуки.
— Ну и как живется евреям в Европе? — спросила она.
Прямой вопрос старухи с бородавкой, штопором ввинчивающейся в щеку, — и с меня вмиг сошел весь мой так нелегко давшийся мне лоск; мои почерпнутые из «Нью стейтсмен»[23] взгляды, мое, более чем поверхностное знакомство с винами и европейскими столицами; вся та жизнь, которую я себе создал, вырвавшись за пределы гетто.
— Не знаю, — сказал я: мне было и стыдно, и досадно, что меня моментально вернули восвояси. — Я не так много общался с евреями.
Привалясь к своим лоснящимся новеньким машинам, позевывая на ступеньках террас, засунув руки в брюки или поедая арбуз и смачно сплевывая косточки в блюдце, дядья корили меня за то, что я не съездил в Израиль. Но их вопросы о жизни в Европе были не в пример легче бабушкиных. Побывал ли я в Фоли-Бержер? Как проходит смена караула у Букингемского дворца? Дядья успели стать канадцами.
Канаду, с самого начала, выбирали за неимением лучшего. Канадец — ведь это без пяти минут американец.
Мой дед, как и многие-многие евреи, решился отправиться из галицийского штетла[24] в Канаду пассажиром четвертого класса в 1904 году, после начала русско-японской войны и неслыханно гнусного кишиневского погрома, развязанного воинствующим антисемитом П. А. Крушеваном, издателем газеты «Знамя», — четыре месяца спустя он первым опубликовал в России «Протоколы сионских мудрецов»[25], выдав их за еврейскую программу покорения мира.
У моего деда, как я, к своему удивлению, обнаружил много лет спустя, был билет на поезд до Чикаго. Канаду он не выбирал и попал в нее случайно. На пароходе дед встретил последователя того же, что и он, хасидского ребе; у этого человека был билет на поезд до Монреаля, но у него имелись родственники в Чикаго. Мой отец был знаком с чьим-то родственником в Торонто; Торонто, сказали ему, находится в Канаде. В результате однажды поутру эти двое махнулись на палубе железнодорожными билетами.
По приезде в Монреаль мой дед раздобыл лицензию на торговлю вразнос и небольшой заем в Институте барона де Хирша[26] и обосновался неподалеку от Главной улицы в районе, где потом будет гетто. Здесь, как и в настоящей Америке, эмигранты работали в потогонных заведениях, условия там были чудовищные. Они арендовали залы над бильярдными и бакалейными лавками, чтобы им было где встречаться, основывали похоронные сообщества, создавали шулы[27]. Выписывали с прежней родины оставшихся там младших и двоюродных братьев, раввинов и невест. Медленно, но неуклонно эмигранты карабкались со ступеньки на ступеньку вверх по иерархической лестнице местных улиц: с улицы, где мусор оставлялся у парадной двери, на ту, где позади дома имелась лужайка плюс огородик с грядками кукурузы и помидоров; из трех комнат над овощной лавкой или портняжной мастерской в собственную квартиру, пусть и без удобств. На улицу, обсаженную деревьями.
Наша улица называлась улицей Святого Урбана[28]. Вообще-то имя Урбан носили восемь пап, но наш был первым. К тому же его, единственного из них, канонизировали.
Одним концом улица Св. Урбана упиралась в шоссе 11, другим — в шоссе 18, и день и ночь напролет огромные рефрижераторы и коммивояжеры в тряских «шевроле», а порой и туристы проезжали, мчась то в Северный Квебек, Онтарио и штат Нью-Йорк, то оттуда к нам. Время от времени дальнобойщики и коммивояжеры останавливались у заведения Танского — перекусить.
— Монреаль — город что надо, — говорили они.
— Открытый город.
Кто-нибудь из дальнобойщиков непременно подхватывал:
— Веселый город, одно слово — Париж Северной Америки.
Впрочем, если дальнобойщик или коммивояжер был из Торонто, он, чтобы подольститься к нам, присовокуплял:
— Если в Торонто и есть что хорошее, так это дорога на Монреаль. Верно я говорю?
То, что у Танского иногда останавливаются дальнобойщики и коммивояжеры, завсегдатаи считали хорошим знаком.
— Эти парни, они знают, что к чему, — говорил Сегал.
У одних дальнобойщиков руки были в татуировках, другие жевали табак или курили самокрутки. Завсегдатаи судачили о них на идише.
— Интересно знать, и давно вон тот вот вышел из тюрьмы?
— А от вон того, у которого все лицо изрытое, так воняет, будто он сто лет не менял белье.
Дальнобойщики чиркали спичками о лоснящиеся сиденья брюк или зажигали их щелчком ногтя. Они умели плюнуть на пол с таким наглым шиком, что в результате завсегдатаи начинали чувствовать себя в заведении «Танский. Табачные изделия и напитки» не в своей тарелке.
— Ручаюсь, вон тот, лопоухий, досчитает до двадцати, только если скинет ботинки.
— Вы одного не понимаете, — качая головой и хмуро посасывая трубку, убеждал их Такифман, — по статистике они счастливее нас. Им что, нужно, чтобы их дети поступили в Макгилл? Да они каждые девять месяцев, как по часам, рожают ребятенка. Зачем? А затем, что им платят пособие по многодетности, вот зачем.
Когда завсегдатаи вели такие разговоры, всячески принижая более крупных, бравых мужчин, Танский смотрел на них с укоризной. Он тактично искал пути сближения с дальнобойщиками. Нашими братьями, франко-канадцами. Покоренными, угнетенными.
Глядя поверх очков, Танский говорил:
— Стыд и позор, ну как они могли так поступить с забастовщиками в Грэнби?
Или, оторвавшись от газеты, делал паузу, чтобы облизать палец, и предпринимал еще одну попытку:
— Ну как нам помочь нашим чернокожим братьям?
Откидывался на стул, ждал.
Если кто-нибудь из дальнобойщиков на это отвечал: «Чушь собачья — вот это что, все чушь», а другой с издевкой подхватывал: «У меня, приятель, своих забот по горло», Танский опускал косматую седую голову и, если ему не напомнить, забывал приправить гамбургеры горчицей и солеными огурцами. Зато, если дальнобойщики проявляли сочувствие, точнее говоря, сметку и один говорил: «Тут система виновата», а другой: «Как знать, может, после войны все переменится», он наваливал им на тарелки с верхом жаренной соломкой картошки и наливал — бесплатно — кофе, сколько влезет.
Если кто-то из дальнобойщиков ронял: «Ну что это за жизнь?» — Танский горячо откликался: «Мы можем ее изменить. Это в наших силах».
Завсегдатаи даже зимой, невзирая на ветер и снег, то и дело выскальзывали из бара и топтались вокруг гигантских трейлеров, убеждая друг друга, что, не погнушайся они во время «сухого закона» возить спиртное через границу в таких вот грузовиках, они давным-давно стали бы миллионерами, прославленными благотворителями и знаменитыми общественными деятелями.
