Мы, марсиане, думаем быстро, и слово у нас не расходится с делом: не прошло и десяти земных лет, как наши наблюдатели стали регулярно отправляться на Землю. Не следует думать, однако, что это было так легко. Желающих-то нашлось хоть отбавляй (природная любознательность марсиан такова, что может перебороть даже два других наших главных качества: трусость и леность), но, к сожалению, лишь немногие из нас обладают достаточно устойчивой психикой, чтобы выдержать пребывание на чужой планете дольше одних марсианских суток; и лишь немногие из этих немногих в достаточной мере наделены способностью к эмпатии (то есть умению хотя бы приблизительно понять ощущения и переживания существ, чья жизнь столь отлична от нашей), без чего работа наблюдателя попросту не имеет смысла.
Был проведен тщательный отбор, и мой амоалоа Льян Мьююю XIV оказался в числе тех, кто выдержал конкурс. Он был тогда очень молод; впечатлительный и робкий, как все марсиане, он был переполнен счастьем и в то же время изнывал от страха перед неведомым; то смеясь, то горько рыдая, прощался он с близкими; и вот наконец настал тот час, когда душа его в стремительном полете покинула Марс — покинула навсегда, ибо там, на далекой планете, при исполнении служебных обязанностей (что за сухие, отвратительные слова!), Льян трагически погиб.
Он не был первым; он прошел длительное и серьезное обучение в школе наблюдателей; благодаря сведениям, что сообщили другие, жизненный уклад Земли был уже не так темен для него, и ему не приходилось, подобно нашим пионерам, своим умом мучительно докапываться до смысла столь чуждых и сложных понятий, как «кровь», «стол», «стул», «рука», «нога», «женщина» или «понедельник»; однако обширный и тонкий мир человеческих дел и взаимоотношений, в который Льян вступил в качестве наблюдателя, он должен был осваивать сам.
Ему вменялось в конкретную обязанность вести наблюдение за Сергеем Королевым (чей очередной юбилей мы нынче готовимся отпраздновать со всей возможной любовью и грустью, что неотделима от любви); сцена же в комнате с крашеными стенами, где два человека что-то непонятное совершали над третьим, с разбитым лицом лежавшим на полу, была едва ли не первой сценою из жизни людей вообще и Сергея Королева в частности, сценой, которую Льян, чья подвижная душа на тот день вселилась в росшую на шкафчике герань, наблюдал на Земле, наблюдал с недоумением и тоской, затмевавшей даже любопытство исследователя, ибо благодаря своей высокоразвитой эмпатии Льян, еще ничего толком не понимая, уже почувствовал, что те двое делают плохое дело; и в голову ему (вы понимаете, разумеется, что у Льяна не было никакой головы, а я просто стараюсь повсюду употреблять привычные для вас выражения, как буду поступать и в дальнейшем, ибо, начни я — как пытались делать некоторые мои соотечественники из числа проживающих на Земле нелегально — объяснять, что такое, к примеру, «укбар», «тлен», «пхенц», «гогры» или «взглягу», мы не управимся и к следующему юбилею) даже начала закрадываться крамольная мысль о том, что, возможно, наши восторженно-идеалистические представления о жителях Земли как о прекраснейших существах во Вселенной, так страстно стремящихся обрести крылья, свободолюбивых и добрых, не в полной мере соответствуют действительности… (Идея, как я уже заметил, крамольная, и лично я, как и подавляющее большинство здравомыслящих марсиан, согласиться с нею — при всем почтении к амоалоа Льяну — никак не могу.)
Я сам себе противоречу, упрекнете вы меня: если он не вернулся — откуда мне знать о его взглядах, как мог он рассказывать мне о том, что видел? Однако это очень просто: разумеется, Льян передавал информацию телепатическим методом (и что это был бы за разведчик, подумайте сами, если б он не передавал информации; таким же образом, кстати, мы получаем возможность знакомиться с вашей литературой и музыкой), а параллельно с официальными телепатическими отчетами, в положенные сроки отправляемыми им куда следует, он ежевечерне слал своим близким подробные рассказы, полные живых и красочных (а чаще — ужасных) подробностей. Для нас, не нуждающихся в письменности, прибегающих к устной речи лишь на массовых торжествах, а к вербализованному обмену мыслями только тогда, когда мы хотим (признаюсь, это бывает нередко) скрыть свои подлинные чувства, рассказы эти надолго сохранили свежесть непосредственного восприятия, не обедненного, не замутненного словами; и, когда я смотрю сейчас, как на песчаном ветру колеблется и трепещет, простирая усики к солнцу, опустевшее, лишенное души, мертвое, зеленое тело Льяна, душа его оживает в моей душе, слова его звучат во мне, моя память полна его воспоминаниями, а в моем сердце бьется его страх.
В такую минуту я — это он, он — это я; а посему я — заурядный, ничем не замечательный марсианин — устраняюсь, передавая нить дальнейшего повествования самому наблюдателю, и если буду вмешиваться в рассказ Льяна впредь, то лишь посредством сухих и кратких авторских ремарок.
…Вода, что выплеснул в горшок коренастый, мгновенно впиталась в землю, освежая и насыщая блаженством корни герани; К. с трудом поднялся на ноги. К. тупо глядел на коренастого. Он дышал хрипло, с присвистом. Мне казалось, что он не понимает, чего от него хотят. Не мог понять этого и я: суть того, что происходило между К. и его мучителями, по-прежнему была для меня окутана облаком тайны; все это было похоже на некий сложный и загадочный ритуальный процесс — процесс, один из участников которого — по лености или недостатку ума — никак не усвоит свою роль.
3
— Ну, как наши дела? — с выражением заботливости на лице осведомился светловолосый.
Он только что — поутру — пришел в кабинет, сменив своего коренастого товарища, и, усевшись за стол, энергично звенел ложечкой в стакане, куда была налита на сей раз не вода, а какая-то другая жидкость, прекрасного темно-янтарного цвета, но удивительно неприятно пахнущая, как все, что пьют и едят люди. Он был чисто выбрит, оживлен, свеж, взор ясный; по контрасту с ним К. выглядел уродливо, не человек, а карикатура на человека.
— Стоим? Молчим?.. Конечно, — заметил светловолосый, не дождавшись от К. никакого ответа, — тут у нас скучновато. Не повеселишься. — И опять позвенел ложечкой в стакане. — То ли дело у вас на работе, Сергей Палыч. Небось веселились, когда ракеты разбивали вдребезги, когда самолет сожгли…
— На такой бред, — надсадно прохрипел К., — я ничего отвечать не могу.
Слова эти, очевидно, оскорбили светловолосого, приятный голос его вдруг сорвался на крик, почти такой же надсадный, как у К.:
— Издеваешься, тварь?!
При этом крике К. вздрогнул всем телом и заслонил лицо руками; бесполезность этого жеста понимал уже и я, понимал даже то, что и сам К. понимал это, его движение было инстинктивным, как у измученного животного. Но светловолосый поленился ударить.
— Думаете, нам нужны ваши показания? — спросил он уже спокойно, насмешливо. — Да у нас этих показаний — читать не перечитать… Ну же, Сергей Палыч, постарайтесь рассуждать логично, вы же ученый… Отрицать очевидные вещи — глупо… Ну же, прошу вас… Чайку не хотите?
К. сделал невольное глотательное движение, и я вдруг почувствовал, как распухло его горло: все нежные ткани, которым надлежит питаться водой, стали сухими и жесткими, точно наждачная бумага, Вот-вот — и порвутся… Но он опять ничего не ответил — не верил, что ему дадут пить.
А напрасно, быть может, не верил: светловолосый поставил стакан на стол и чуть подтолкнул его в сторону К.
— Дадите показания, — сказал светловолосый, — и можете пить сколько угодно. Хоть целый чайник, хоть ведро.
— А я не даю показаний? — удивился К.
Я тоже удивился: ведь К вовсе не молчал гордо все это время, как может показаться из моего рассказа, нет, он преимущественно только и делал что отвечал на вопросы, он даже, по-моему, охотно отвечал, ибо стоять и говорить живому существу все же чуть-чуть легче, чем просто стоять на превратившихся в бревна, болью налитых ногах, да вот беда — не знал правильных ответов, а когда следователи (ибо я уже знал, как называются двое, что сменялись, поддерживая бесперебойное функционирование конвейера, хотя не понимал еще, в чем заключается суть их работы — по-видимому, они были чем-то вроде педагогов, раз добивались от К., точно от нерадивого школьника, правильных ответов на свои вопросы, но зачем же, зачем же с такою суровостью?) объясняли ему, что его ответы неверны, огорчался так, что некоторое время ничего сказать не мог, а лишь качал опущенной головой.
— Я не могу назвать показаниями тот детский лепет, что мы от вас слышим, — сказал светловолосый. — Ладно, давайте пока оставим ракету. Может, о другом у нас с вами легче пойдет… Ну, какая тема вам приятней? Не знаете? (К. не знал.) Опять я за вас должен думать? Ну хорошо, хорошо… Давайте для начала поговорим о подпольной организации, в которой…
