Выезжая вверх по Сансет, я все думал о том звонке. «Я знаю, где ты живешь. Знаю твой точный адрес». Это меня как раз не волновало. Если он отправится по адресу из телефонной книги, то приедет в увитый плющом коттедж в Бичвуд-каньоне, где три молоденькие девочки топлесс из приемной будут кидаться подушками там, где однажды мы с бывшей женой долго-долго играли в «гляделки». «Эта песня — моя душа». Что за причудливая драматичность. Точно, крышу снесло. Еще бы обратился к пустой упаковке из-под «Фритос»,[51] как к Деве Марии.
И вдруг меня осенило. Пока я ждал зеленого на Ла Бри, я абсолютно точно понял, с кем говорил. Голос был знаком, знаком во многом. Я вспомнил этот голос — интервью в конце шестидесятых, может, это было интервью с Диком Кларком в программе «Америкэн бэндстэнд».[52]
Помню, я тогда был удивлен и слегка разочарован. Это был голос отъявленного бабника, причем то ли идиотика, то ли просто туповатого. Если б я не знал, кто это, я бы, наверное, принял его за какого-нибудь придурка, неудачника. Почему-то от гения ждешь, что он должен быть весь такой культурный и красноречивый, вроде Орсона Уэллса[53] или Джона Гилгуда.[54]
А у Денниса Контрелла был голос маньяка. Возникало чувство, что он — что-то вроде сумасшедшего профессора, недоразвитый бедолага, разбирающийся в одном-единственном: музыке. Но вот тут никто с ним и рядом не стоял. Деннис Контрелл — Рихард Вагнер рок-музыки.
Был им, по крайней мере, до тех пор, пока все это не рухнуло в шестьдесят девятом. Он тогда удалился в пресловутое затворничество, закрылся от всех в помпезной и безвкусной цитадели где-то далеко за набережной Малибу. Последующие годы были покрыты пеленой противоречивых слухов и домыслов. Ходили рассказы о сумасшествии и вызванном наркотиками насилии, о чудесных исцелениях и восстановительной хирургии, о вендетте каждому, кто осмеливался вторгаться в святилище его извращенного мозга.
Все совпадало. «Эта песня — моя душа». Кто еще, кроме истинного создателя такого монументального бреда, мог бы верить в него всей душой?
Мне было не по себе, когда я припарковался на своем месте у мотеля «Тропикана» и заглушил мотор. Нормальный человек пропустил бы мимо ушей мою очевидно дружелюбную подколку. Но с другой стороны, нормальному и в голову не придет, что он вложил свою душу в поцарапанный виниловый диск с популярной когда-то песней вроде «Ангела с хайвея». Конечно, у него с мозгами могло быть так плохо, что он сейчас мог даже не помнить нанесенного мною оскорбления и перейти к новым и гораздо более страшным воображаемым обидам. Может, черкнуть ему кратенькое извинение, где написать правду: что я считаю его истинным и величайшим гением, что глубочайше привязан эмоционально к его музыке, что я уж точно не хотел ничего плохого? Да нет, к чему раздувать? Нечего будить собаку, если она и так не спит.
Я прошел мимо кофейни «Дьюк», где народ ждал открытия, чтобы позавтракать, и задержался на минутку — сказать «привет» Норрайн, симпатичной девятнадцатилетней еврейке-ковбойше, которая тоже жила в «Тропикане», подо мной, и пела в пост-панковской кантри-свинг группе «Decapitated Flicka». Она предложила позавтракать вместе, даром что уже висела на тощем пареньке, с которым явно провела ночь. Для меня это было бы очень кстати (мы с ней друг на друге катались, несколько раз «закидывались» на пару, хотя мой брэнд она явно терпеть не могла), но я отказался. Я был вымотан и хотел только выпить пива — лучше парочку — и поспать.
Я поднялся по наружной лестнице, покрытой зеленой ковровой дорожкой, в свою комнату на втором этаже, с видом на бассейн. Это было историческое в своем роде помещение. Говорили, что именно здесь «Ramones»[55] устроили как-то ночную оргию. Треснутый стульчак на унитазе в желтостенном сортире? Так это Джим Моррисон вцеплялся в него, когда выблевывал свои крокодильи кишки, приятель. Бугристая двуспальная кровать? Именно на ней Патти Смит[56] написала песню о Джиме Моррисоне, во всяком случае, так говорят. Еще здесь жила девица, которая сама по себе ничего не представляла, но к ней частенько захаживал Том Уэйтс,[57] стрелял у нее сигареты, торчал в дверях и трепался с ней.
Я открыл окна, чтобы проветрить, вытащил «Coors» из маленького подыхающего холодильника и взглянул на свою фонотеку. Она занимала шесть коробок из-под молока. В ней было большинство лучших (и кое-что из худших) творений рока; для того, кто в этом разбирается, она представляла немалую ценность.
Линн не подойдет — именно она убила мой брак. Да нет, шучу. То, как эта история с Линн завершилась — само по себе причудливая эпопея в жанре психологического хоррора; может, когда-нибудь я продам ее на телевидение, пусть сделают сериал о сногсшибательной блондинке из колледжа «Вассар»[58] и мужественном, мальчишески привлекательном ночном ди-джее, который хочет немногого — ставить записи Джо Текса[59] и медленно, красиво заниматься любовью. Сначала все так чудесно: вихрь ухаживаний, в котором смешались душевные беседы, отличный секс и невероятное взаимопонимание. И только после медового месяца несчастный болван обнаруживает, что женился на безусловной шизофреничке — классический случай раздвоения личности, как в «Четырех лицах города Линн».[60]
Конечно, собственно «Линн»: остроумная, интеллектуальная, чувственная трудоголичка — личность, которую он, по его мнению, знал. Но она может без всякого предупреждения переключиться на «Гвен», агрессивно-ярую поборницу феминизма: «К твоему сведению, ты, домогатель, „протекать“ — это право женщины!». Но проходит совсем немного времени — и она заявляет о своем восхищении мужчинами вроде Алана Алда,[61] которые «так чутки к женской стороне своей личности»; а потом перескакивает на «Джан», ненасытную блядь без малейшей склонности к «псевдочувственному дерьму», которая хочет лишь одного — чтобы Харви Кейтель[62] поставил ее раком в стеклянной кабине лифта. Это бы как раз хорошо, но в самом разгаре этого дела она превращается в «Синтию», безнадежную романтичку, в чьем сердце живут только фильмы с Роком Хадсоном[63] и чувствует, что ее «использовали», над ней «надругались», ее «в грош не ставят».
Он делает все, что в его силах, чтобы помочь Сивилле конференц-связи воссоединить осколки души, но все же он не Джоанн Вудвард.[64]
В ту ночь, когда «Гвен» выгоняет его из дома с помощью пары здоровенных болторезов, он вынужден признать, что случай безнадежен; слезы «Синтии» на его груди; царапины от ногтей «Джан» на заднице; а «Линн» спокойно курит и смотрит фильм «Все, что позволяют небеса» (Рок Хадсон, Джейн Уайман, 1955 г.), равнодушно поглядывая, чья же возьмет.
Вскоре после этого, должен сознаться, моя фонотека стала для меня навязчивой идеей. И хотя у меня мелькала порой мысль, что она может заявить права на половину моей коллекции, я знал, что она считала ее вонючим пылесборником на полтонны никчемного культурного хлама. (Она любила исключительно музыку из фильмов: из «Психо» — для аэробики, из «Челюстей» — для занятий любовью.) Вот чего я боялся всерьез — что как-нибудь ночью она в приливе мстительной ярости, приправленной валиумом, уничтожит все — одну хрупкую пластинку за другой. Или того хуже — отдаст фонотеку целиком в «Гудвилл»,[65] где славненькая старушка из племени навахо, с браслетами на щиколотках, в момент толкнет моего бесценного Элвиса (студия «Sun Records», сорок пять оборотов) за жалкие двадцать центов.
Я бы выкрал свою коллекцию, забравшись в дом ночью, когда думал, что ее нет. Я уже отправился в последний поход, но тут из спальни послышались звуки, которые могла издавать только «Джан».
А сейчас, один в своей комнате мотеля «Тропикана», я пробежал пальцами по альбомам в истрепанных конвертах со стершимися надписями, пока не отыскал нужную пометку — Деннис Контрелл, 1964, «Грезы на впрыснутом топливе», группа «Stingrays». На пожелтевшем конверте участники группы толпились рядом с ярко-голубым шевроле, двухместным «корветтом» с окном «сплит»[66] шестьдесят третьего года — четыре парня в тугих слаксах, облегающих рубашках и темных очках хмурились из-под сальных белокурых завитков, словно механики-недоумки — панки Молодежной Власти, готовые к отправке на завод Форда в Пико-Ривера или к передозу на Четвертое Июля. Именно так ушел из жизни похожий на мальчишку Бобби. Фрэнк и Билли тоже уже были на небесах. Джимми же сейчас был зомбаком христовым. Тем не менее ходили слухи, что он пристрастился нюхать газ.
Но все эти парни были на самом деле лишь фоном. Четыре блондинистых актера, сделанных «под Денниса» — бутафория, чтоб придать всей картине завершенность. На самом деле «Stingrays» — это была она, и только она. Жесткая, коричневатая, скользкая «змеиная кожа» в обтяжку; задница прижата к крылу машины — голубые глаза Шарлен смотрели в камеру взглядом, каким стекловолокно можно прожечь.
