То ли на миг приняв сторону Бо, то ли сомневаясь в праведности суда, но я вдруг пожалел, что мистер Шульц лишен элегантности человека, зацементированного в корыте. Дело в том, что даже в самой шикарной одежде мистер Шульц выглядел плохо, все на нем сидело мешком, он страдал этим, как другие страдают близорукостью или рахитом, о чем и сам догадывался, он постоянно подтягивал брюки, поправлял галстук, стряхивал сигарный пепел с пиджака или снимал шляпу и ребром ладони проверял углубление на тулье. Он все это делал бессознательно и подчас доходил до такого остервенения, что, казалось, перестань он себя дергать и теребить, как с его одеждой все тут же будет в порядке.
Возможно, виной тому отчасти были его массивное телосложение и короткая шея. Ныне я считаю, что грациозность и элегантность любого человека, будь то мужчина или женщина, напрямую связаны с длиной шеи, человек с длинной шеей хорошо сложен, обладает естественным благородством осанки, даром визуального контакта, гибкостью и легкостью походки, такие люди любят движение и танцы, физически развиты. Короткая же шея предопределяет множество метафизических недостатков, любой из которых вызывает жизненную немощь, из чего проистекают искусство, изобретательность, большие состояния и смертельная ярость неуравновешенного духа. Я не утверждаю, что вывел строгий закон или даже что предложил удачную гипотезу, которую можно доказать или опровергнуть; это не научное наблюдение, а некая примета, из тех, в которые ранее весьма верили. Может быть, и сам мистер Шульц каким-то гениальным прозрением понимал это, поскольку оба раза, когда он на моих глазах убивал собственноручно, он метил именно в шею — и когда душил того самого пожарного инспектора, и когда мгновенно прикончил вест-сайдского лотерейного босса, который имел несчастье сидеть в кресле парикмахера с откинутой головой в отеле «Максуэлл» на 47-й улице, где мистер Шульц и обнаружил его.
Поэтому я полагаю, что печальное отсутствие лоска он вполне компенсировал другими способами производить на людей впечатление. В конце концов, его душа и тело жили в гармонии, они были грубы и не признавали препятствий, которые требовалось обходить, а не разрушать. Именно об этой черте мистера Шульца и говорил теперь Бо Уайнберг.
— Вы только подумайте, — обращался он к рубке, — он хватает, как дешевку, самого Бо Уайнберга, где это видано? Того самого Уайнберга, который убрал для него Винса Колла и держал за уши Джека Даймонда, пока он совал ему в рот дуло пистолета. Того самого Уайнберга, который убрал Маранцано и получил миллион долларов от итальянских мафиози. Который обеспечивал ему неизменный успех, прикрывал его жопу, сделал из него, гнусного дерьма с еврейской помойки, миллионера и приличного на вид человека. Шакал. Вытащить меня из ресторана на глазах у невесты, на что это похоже? Женщины, дети, ему на все наплевать, ты бы видел, Ирвинг, как дрожали от страха официанты, стараясь не смотреть на эту обезьяну, вырядившуюся в роскошный костюм и выгребающую приличных людей на улицу.
Я подумал, что бы ни случилось, я больше не хочу быть свидетелем происходящего, я закрыл глаза и инстинктивно прижался спиной к холодной переборке каюты. Но мистер Шульц, кажется, никак не реагировал на слова Бо, лицо его оставалось бесстрастным.
— Зачем говорить с Ирвингом? — спросил он вместо ответа. — Говори со мной.
— Говорить можно с человеком. Если возникают разногласия или недоразумения, люди выслушивают друг друга. Вот что делают люди. Я не знаю, откуда ты взялся. Я не знаю, какая гнойная обезьянья утроба породила тебя. Ты же горилла, Немец. Стань на четвереньки и почеши свою жопу, Немец. Залезай на дерево. Бу-бу, Немец. Бу-бу.
Мистер Шульц заговорил очень тихо:
— Пойми, Бо, тебе меня не взбесить. Я уже взял себя в руки. Не трать сил понапрасну. — И, словно исчерпав всякий интерес к собеседнику, он вернулся на скамью напротив меня.
Глядя на опущенные плечи Бо Уайнберга и его склоненную голову, я подумал, что человеку его размаха естественно быть непокорным и не менее естественно выказывать наглую бандитскую дерзость, поскольку смерть для него такая же обыденность, как оплата счетов или помещение денег в банк, и собственная смерть не намного отличается от смерти других, что гангстеры принадлежат к другой, высшей, расе, что их образ жизни воспитал в них сверхъестественный боевой дух; но то, что я услышал, было песней отчаяния; Бо, как никто другой, знал, что пощады не будет; его единственная надежда была на смерть скорую и, по возможности, безболезненную; и тут у меня в горле пересохло от уверенности, что именно этого он и пытался достичь — привести вспыльчивого мистера Шульца в бешенство, тем самым определив способ и время собственной смерти.
Так я понял, что непривычно сдержанный ответ мистера Шульца означал лишь силу и безжалостность; он обуздал свой характер, стал молчаливым инициатором прогулки на буксире, неприметным профессионалом, он позволил уничтожить себя словами и превратился в задумчивого уравновешенного человека, каким всегда был его оруженосец Бо Уайнберг, а Бо, ругаясь и фанфароня, перевоплотился в мистера Шульца.
Я впервые приблизился к пониманию того, как ритуальная смерть нарушает вселенский порядок: возникают перевертыши, свет начинает слепить тебя, на той стороне что-то ярко вспыхивает, и ты уже чувствуешь запах, будто при коротком замыкании.
— Говорить можно только с людьми, — произнес Бо Уайнберг совершенно другим голосом. Я его едва слышал. — Люди уважают прошлое, если они люди. Они возвращают долги. Ты никогда не возвращал долгов, самых больших долгов, долгов чести. Чем больше я делал для тебя, чем более по-братски к тебе относился, тем меньше мог на тебя рассчитывать. Мне, дураку, следовало знать, что именно этим и кончится, ведь ты жмот, ты никогда не платил мне того, что я стою, ты никому не платил по достоинству. Я защищал тебя, я десятки раз спасал тебе жизнь, я делал за тебя работу, и делал ее профессионально. Мне следовало знать, что именно так ты расплачиваешься с долгами, что именно так Немец Шульц ведет дела, выдумывает самую грязную ложь, лишь бы надуть человека, ты самый гнусный жулик из всех, кого я знаю.
— У тебя всегда хватало слов, Бо, — сказал мистер Шульц. Он пыхнул сигарой, снял шляпу, поправил складку на тулье ребром ладони. — Ты знаешь больше слов, чем я, не зря учился. Зато у меня котелок насчет чисел хорошо варит, так что, я думаю, одно другого стоит.
И тут он приказал Ирвингу привести девушку.
И вот она появилась — словно из океана, — сначала завитая светлая головка, потом белая шея и плечи. Раньше, в полумраке машины, я ее хорошенько не разглядел, она была очень стройной в своем светло-кремовом вечернем платье на двух тоненьких лямочках и на этой темной грязной посудине выглядела беззащитной; бледная от страха, она озиралась в испуганном замешательстве, предчувствие ужасного поругания сдавило мне грудь, и поругания не только женщины, но и благородства, и стон, застрявший в глотке Бо, подтвердил мое опасение; натянув веревку и раскачивая табурет, он изрыгал на мистера Шульца потоки брани, пока мистер Шульц не нащупал в кармане своего пальто пистолет и не обрушил его на плечо Бо; зеленые глаза девушки расширились. Бо взвыл от боли, мотнул головой, скривился и выдавил из себя, чтобы она отвернулась и не смотрела на него.
Шедший следом Ирвинг успел подхватить ее, как только она начала падать, и усадил в угол на кипу просмоленной парусины, прислонив спиной к бухте каната; она сидела, поджав ноги и отвернув голову, — красивая девушка, я теперь смог в этом убедиться, с прекрасным профилем, который я в ту пору считал аристократическим, с тонким носом и точеной бороздкой, идущей от носа ко рту, сбоку ее губы казались пухлыми посередине и совсем тонкими в углах; у нее были хорошо очерченные скулы, лебединая шея и — я решился опустить глаза ниже — небольшие, аккуратные, но вполне рельефные груди; глубокий вырез позволял увидеть, что белья под платьем нет. Ирвинг захватил с собой ее меховую накидку, которую и набросил теперь ей на плечи. Все на какое-то время застыло, я заметил пятно на подоле ее платья и что-то прилипшее к нему.
— Загадила всю каюту, — сказал Ирвинг.
— О, мисс Лола, простите нас, — сказал мистер Шульц. — Воздух тут, на буксире, всегда спертый. Ирвинг, дай ей выпить. — Из кармана пальто он извлек фляжку в кожаном чехле. — Налей немножко мисс Лоле.
Расставив ноги, чтобы не упасть, Ирвинг отвинтил металлический колпачок, наполнил его из фляжки, не пролив ни капли, и протянул женщине.
— Выпейте, мисс, — сказал мистер Шульц. — Этот добрый ячменный виски успокоит ваш желудок.
Я не мог понять, неужели они не замечают, что она в обмороке, но они замечали все лучше меня, голова ее дернулась, глаза открылись и обрели осмысленность, чем и убили мою мальчишескую наивность: она протянула руку, взяла стаканчик, внимательно осмотрела его и, закинув голову, выпила.
