Перед писателями, уехавшими из Испании, стояла одна задача: доказать, что литература не умерла. Во что бы то ни стало продолжать писать по-каталонски — но для кого? Для немногочисленных каталонских колоний? Настоящий читатель остался там, где правил «каудильо Испании милостью божьей». И хотя и в Сантьяго де Чили, и в Париже, и в Мехико эмигранты наладили выпуск книг на родном языке, очень немногое из изданного за границей миновало «китайскую стену» вокруг империи Франко, где за первые пять лет после победы фашизма не вышло ни одной книги, ни одной газеты по-каталонски. В 1943 году запрет несколько смягчился. Все очевиднее становился исход второй мировой войны, позиции фашизма сильно пошатнулись. Да и потом, слишком уж непрезентабельно выглядела национальная политика каудильо, и общественного мнения ради пришлось пойти на уступки. С 1943 года начинает публиковаться серия «Библиотека селекта» — переиздания поэтов Каталонского Ренессанса, костумбристских романов писательницы Виктор Катала, произведений Жоана Марагаля. Заметим, все это было уже знакомо публике, а потому не вызывало у нее большого интереса. Франко мог не опасаться, что новая серия повлечет за собой какие-либо серьезные изменения, он прекрасно понимал, что скоро и этих книг никто читать не станет. В самом деле, люди, чье детство пришлось на послевоенные годы, выросли в обстановке усиленной «испанизации» Каталонии и попросту стали забывать язык, не изучавшийся ни в школах, ни в институтах. Таким образом, у литературы отнимали читателя, а это верный способ убить ее, ведь творчество не имеет смысла, если направлено в пустоту.
Но расчет каудильо оказался неверным. Слишком долго трудились каталонцы во имя независимой культуры, чтобы отступиться от достигнутого. Все запреты были бессильны перед упорством этой маленькой нации. «Наше поколение никто не учил каталонскому, мы выучили его сами, без посторонней помощи», — с гордостью пишет молодой литературовед Алек Брок[7]. Да, в конце 70-х годов, когда со смертью Франко кончится долгая ночь над Испанией, все придется начинать сначала — с грамматических правил, со слов, ставших чужими за годы диктатуры. Сначала, но не на пустом месте: за плечами каталонских литераторов — немалый опыт, который не удалось предать забвению, не удалось стереть из памяти сложившуюся традицию, поддержанную как писателями в эмиграции, так и теми, кто после переворота остался в стране и, несмотря ни на что, сохранял верность родному языку. Незримая пропасть разделяла послевоенное испанское общество на победителей и побежденных, и огромное большинство каталонцев оказалось в числе последних. Но даже в обстановке постоянного контроля и психологического давления писатели продолжали работать, твердо веря в будущее своего дела.
Сейчас, когда время позволяет нам смотреть на каталонскую литературу словно с высоты птичьего полета, охватывая взглядом самые различные тенденции и направления, нельзя не удивиться тому, какой огромный путь пройден ею за сравнительно небольшой срок. На этом пути были ошибки и колебания, наивные порывы и холодная целеустремленность, смелое экспериментаторство и добросовестное ученичество. Но заветная цель становилась все ближе, — каталонская литература, в годы франкизма доказавшая свою жизнестойкость, обретала себя и сейчас все увереннее заявляет о себе.
Этот сборник — лучшее тому доказательство. Он знакомит нас с творчеством не только тех, кто начал писать в 30-е годы, но и тех, кто родился незадолго до войны или вскоре после нее.
К этому поколению принадлежит писатель с Мальорки Габриел Жане Манила. Вот что говорит он о своей юности: «Я вырос в обстановке страха… страха при мысли, что моя семья принадлежит к числу побежденных… Мы были жертвами пренебрежения и неустанного контроля, постоянной психологической пытки»[8]. Получив образование, стоившее его отцу немалых сил и средств, будущий писатель вступил в общество, где одни могут «прожить каждый отпущенный им час как будто выжимают лимон до последней капли», другие же вынуждены до самой смерти подбирать крохи с чужого стола и радоваться, если удалось хоть краем глаза взглянуть на пышный праздник, где им, увы, нет места. Таким предстает перед нами испанское общество в рассказе Жане Манилы «Пиявки». Здесь автор использует ту же технику, что и Мерсе Родореда: мы видим жизнь глазами официанта, слышим его голос — спокойный голос человека, привыкшего к существующему положению вещей, принимающего его как должное. Однако авторская позиция прослеживается в рассказе достаточно четко. Проявляется она в постоянном сопоставлении: одна свадьба и другая, одни люди и другие… Словно две прямые, которые никогда не пересекаются, но вечно существуют рядом: жизнь богачей и бедняков.
Нищета прочно обосновалась в «единой, великой, свободной» Испании Франко, та самая нищета, которая «пробирается в каждую складку одежды, в каждую частицу тела, в каждый уголок сознания». Где найти от нее спасение, что делать, когда исчерпаны все возможности и надеяться остается только на удачу? Но она редко улыбается таким несчастным, как, скажем, безработный из рассказа Жорди Сарсанедаса «Притча о дублировании». Против глухой безысходности жизни хочется протестовать, хочется возмущаться и спорить — но с кем? Бесстрастный голос за экраном — словно олицетворение равнодушного общества, дающего одним все, у других все отнимающего.
Официальная философия франкистского государства, где церковь претендовала на безраздельное господство над умами людей, не просто оправдывала нищету народа, но даже освящала ее. Истинное богатство — вера, свобода от мирских благ приближает человека к богу, возвышает и очищает душу. С этой позицией, выгодной и удобной для правящих классов, спорят писатели послевоенного поколения. Нет, бедность не обогащает и не возвышает, напротив, беспросветное существование порождает нищету духа, которая точит человека подобно ржавчине. Ночной браконьер Шеек из рассказа Балтазара Порсела «Счастливая луна» мало изведал на своем веку. Вино по субботам, голод и работа, работа без конца — вот, пожалуй, и все. Но самое главное — это постоянное желание спать, всепоглощающее желание человека, отупевшего от нищеты, — «Спать хочется!». Словно в полусне прожил он жизнь, мало отдавая себе отчета в том, что делает. В кого стрелял во время гражданской войны, почему стрелял? Только потому, что так велел капрал. Зачем убил тех людей на велосипедах? Кто его знает… Спит разум, спит сознание, живо только одно — надежда разбогатеть и ненависть к богатым. Но не та ненависть, которая вела рабочих Барселоны в дни Трагической недели 1909 года. Ненависть Шеска — мелкая, завистливая, она заставляет его хладнокровно дожидаться смерти сеньора Бенета, с тем чтобы завладеть его деньгами.
Мыслью о деньгах одержим и хромой Силверио. Кажется, будто эта мрачная, отталкивающая фигура сошла со страниц Камило Хосе Селы — так напоминает она его персонажей, чьи души порой являют читателям алчную злобную пустоту.
Пафос социального обличения — вот новое качество, появившееся в произведениях каталонских писателей послевоенного поколения и сближающее их творчество с творчеством тремендистов, а также испанских писателей 50-х годов — создателей «объективной прозы».
Хромой Силверио ковыляет по улицам, которым вскоре суждено стать дном водохранилища. Тема затопленного поселка характерна для наших дней. Испанскому читателю она знакома по роману писателя 50-х годов X. Лопеса Пачеко «Гидроцентраль». Затопленный поселок — символ уходящей жизни, символ прошлого, отступающего под натиском прогресса. XX век — век перемен, захвативших и отсталую, аграрную Испанию. В 60-е годы по ней волной прокатился экономический и политический бум. Чтобы хоть как-то поправить хозяйство страны, пришедшее в упадок, правительство Франко отказалось от политики изоляции Испании и открыло в нее доступ туристам. Америка и Европа с любопытством взирали на памятники испанской старины. Тема туризма блестяще отражена в рассказе Камило Хосе Селы «Типикал испаниш кувшин», переведенном на русский язык. Торговля экзотикой приносила сравнительно легкий доход, и в 60-е годы страна сильно изменилась.
Теперь на ней лежала печать пусть поверхностного, но все же процветания.
Однако далеко не все с восторгом встретили перестройку жизни «а-ля европейские соседи». Особенно болезненно воспринимались новшества в тех уголках Испании, где люди жили своим замкнутым и обособленным миром. Именно таким уголком был островок Мальорка, историю которого излагает один из крупнейших писателей Каталонии Льоренс Вильялонга в рассказе «Спичка». Забытый богом и властями остров испокон века жил своими законами, установленными в борьбе с суровой природой. Неприступные скалы, зеленые пастбища на склонах, гордые, мужественные люди — такой видит Вилья-лонга родную Мальорку, такой она особенно дорога его сердцу. Но вот пришли 60-е годы с их крикливым дешевым прогрессом, и стало очевидно, что старая Мальорка обречена. Ностальгия по прошлому лейтмотивом зазвучала в творчестве Льоренса Вильялонги. И особенно в самом значительном его произведении — романе «Беарн», написанном в 1961 году. В известном смысле он предвосхищает «Сто лет одиночества» Гарсиа Маркеса: родовое имение Беарн — «место жительства» многих персонажей Вильялонги, откуда они «отправляются» в другие рассказы. Встречаемся мы с ними и в рассказе «Спичка», основная идея которого — невозможность вернуться к своим корням, вновь обрести «утраченное время» (Вильялонга, несколько лет проживший во Франции, испытал влияние Пруста). Романтический порыв главного героя гаснет, подобно беспомощному огоньку спички, не выдержав трезвых доводов жены.
