* * *
Денег у Пола нет. Он ужинает у меня четыре, а то и пять раз в неделю, а в промежутках совершает набеги на холодильник и на вазы с фруктами, так что я, несомненно, являюсь основным источником его пропитания. Сколько раз я говорил ему после очередного ужина: «Пол, когда же ты продашь наконец дом, получишь с него кой-какие деньги себе на булавки, и переселишься сюда? Ты посмотри, сколько у меня тут места. Еще одной жены, да и вообще женщины, у меня больше не будет, и у тебя тоже. Боже мой, кому мы нужны? Погляди на нас – пара ископаемых ящеров! Переезжай! Я тебя не побеспокою, и ты меня не побеспокоишь. Выгода со всех сторон».
Его ответ всегда звучит одинаково, примерно так: «Писать я могу только дома». Тоже мне, дом – где протекающий холодильник и никого нет, кроме него самого.
Он сказал однажды про этот особняк: «Разве можно писать в музее?».
Что ж – вот я и узнаю, можно или нельзя. Я пишу в этом музее.
Да, вот так вот: я, старик Рабо Карабекян, покрыв себя позором в области изобразительных искусств, пытаюсь теперь заняться литературой. Впрочем, как истинный сын Великой Депрессии, чтобы подстраховаться, я придержу пока за собой место музейного сторожа.
Что же могло подвигнуть меня в этом возрасте на такой головокружительный шаг? Cherchez lafemme!
Властная, самоуверенная, пышная и сравнительно молодая женщина решила – без приглашения, насколько мне известно, – поселиться у меня!
Она говорит, что не может спокойно видеть и слышать, как я целыми днями ничего не делаю. Мне надо заняться чем-нибудь, чем угодно, но заняться! А если ничего не приходит в голову, то пусть я займусь автобиографией!
В самом деле, пусть.
С ней не поспоришь!
Так выходит, что я теперь все время делаю то, что она велит. За все двадцать лет нашей совместной жизни Эдит ни разу не решила за меня, что мне делать. В армии я встречал полковников и генералов, похожих на эту мою новую знакомицу, но они все были мужчинами, и к тому же страна находилась в состоянии войны.
Можно ли сказать, что эта женщина – мой друг? Да я понятия не имею, что про нее можно сказать. Я знаю только, что пока она тут свой порядок не наведет, она не успокоится, и что у меня от нее поджилки трясутся.
Спасите.
Ее зовут Цирцея Берман.
* * *
Она – вдова. Она была замужем за нейрохирургом и жила в Балтиморе, где у нее до сих пор имеется особняк, такой же большой и пустой, как и этот. Ее муж Эйб умер от инсульта шесть месяцев назад. Ей сорок три, и она решила, что этот дом прекрасно послужит ей и для отдыха, и для работы – написания биографии своего мужа.
В наших отношениях нет никакой чувственности. Я на двадцать восемь лет старше мадам Берман, и полюбить чудище, в которое я превратился, сможет разве что собака. Я действительно похож на ископаемого ящера, притом одноглазого. Так что с меня хватит.
Вот как мы познакомились. Она забрела на мой частный пляж, в одиночестве, не зная, что он частный. Обо мне она никогда не слышала, поскольку терпеть не может современное искусство. Во всей округе она не знает ни души, остановилась в гостинице «Мэйдстон» милях в полутора отсюда[8]. От этой гостиницы она и пришла пешком к городскому пляжу, а с него перешла через границу моих владений.
Я шел к океану окунуться, как всегда делаю ранним вечером, и застал ее, в полном облачении, за тем же занятием, которому так много времени посвящает Пол Шлезингер: она сидела на песке, глядя в океан. Собственно, ее присутствие – чье угодно присутствие – смущало меня только по причине смехотворности моего телосложения, а также того обстоятельства, что мне приходится снимать повязку с глаза, прежде чем войти в воду. Под ней у меня месиво, наподобие яичной болтуньи. На близком расстоянии я себя неловко чувствую.
Кстати, Пол Шлезингер говорит, что обычное состояние человеческой души может быть полностью описано всего одним словом, и вот каким: неловкость.
* * *
Так что я решил не купаться, а вместо этого собрался позагорать, немного поодаль от нее.
Впрочем, я подошел достаточно близко, чтобы сказать ей: «Добрый день».
И вот как интересно она мне ответила: «Расскажи, как умерли твои родители».
Жуть, а не женщина! Может, она вообще ведьма. Надо быть ведьмой, чтобы убедить меня взяться за автобиографию.
Она только что заглянула ко мне в комнату и сообщила, что пора бы мне съездить в Нью-Йорк. Я там не был с тех пор, как умерла Эдит. Я, в общем, почти не выходил из дома с тех пор, как умерла Эдит.
Значит, отправимся в Нью-Йорк. Кошмар какой-то!
* * *
«Расскажи, как умерли твои родители», сказала мне она. Я подумал, что ослышался.
– Что, простите? – сказал я.
– А что толку в «добром дне»? – спросила она.
Я сперва даже не нашелся, что ответить.
– Мне всегда казалось, что это все же лучше, чем ничего, – сказал я наконец. – Впрочем, я могу ошибаться.
– И что же значит это твое «добрый день»?
– Я полагал, что оно значит «добрый день», – ответил я.
– Ничего подобного, – сказала она. – Оно значит: «Не вздумайте заговорить о важном». «У меня на лице улыбка, но я ничего не слышу, лучше уходите», вот что оно значит.
После чего она заявила, что ей надоело только делать вид, будто она знакомится с людьми.
– Так что садись рядом и расскажи мамочке, как умерли твои родители.
«Мамочке»! Представляете себе[9]?
Волосы у нее были прямые, темные, а глаза – карие и большие, как у моей матери, только она была гораздо выше, чем моя мать, и даже немного выше меня, если уж на то пошло. Еще она была гораздо стройнее матери – та позволила себе расплыться, и не обращала особенного внимания на то, как выглядят ее волосы и что на ней надето. Ей было все равно, потому что отцу было все равно.
И вот что я рассказал:
– Мать умерла, когда мне было двенадцать лет, от заражения столбняком, который она подхватила на консервной фабрике в Калифорнии. Фабрику открыли на том месте, где раньше были конюшни. Бациллы столбняка часто поселяются во внутренностях лошадей, безо всякого вреда для них, а потом, в навозе, превращаются в долговечные споры, маленькие бронированные семена болезни. Одно из них, притаившееся в земле около фабрики, каким-то образом выпросталось и отправилось в путешествие. И после очень-очень долгого сна это семечко пробудилось в раю – всем бы нам так. Рай для него находился внутри пореза на руке моей матери.
– Пока, мамочка, – вставила Цирцея Берман.
Опять это слово, «мамочка».
– По крайней мере ей не пришлось жить во время Великой Депрессии, которая наступила всего через год, – сказал я.
И по крайней мере ей не пришлось увидеть, как ее единственный ребенок вернулся с войны домой циклопом.
– А как умер отец? – спросила она.
– Он умер в 1938 году в кинотеатре «Бижу», в Сан-Игнасио, – ответил я. – Он ходил в кино один. Ему и в голову не пришло снова жениться.
Он так и жил над калифорнийской лавчонкой, которая помогла ему сделать первый шаг в экономике Соединенных Штатов. А я к тому времени уже пять лет как жил в Манхэттене – и работал тогда художником в рекламном агентстве. Когда фильм закончился, зажегся свет и все пошли домой. Все, кроме отца.
– А что за фильм? – спросила она.
– «Отважные мореплаватели», со Спенсером Трейси и Фредди Бартоломью[10], – ответил я ей.
* * *
Одному Богу известно, что отец мог вынести для себя из этого фильма про рыбаков, промышляющих треску на севере Атлантики. Возможно, он умер раньше, чем успел что-либо увидеть. Если же какую-то часть он все же посмотрел, то отметил, вероятно, с печальным удовлетворением, что показанное не имело совершенно никакого отношения ни к чему, что он когда-либо видел, и ни к кому, с кем он когда-либо был знаком. Он бережно собирал доказательства того, что планета, на которой он жил и которую любил в детстве, исчезла безвозвратно.
Он таким способом хранил память о друзьях и родственниках, жертвах резни.
* * *
В каком-то смысле можно сказать, что он был сам себе турком, втаптывал сам себя в грязь и плевал сам на себя же. Он вполне мог бы выучить английский и стать уважаемым учителем, прямо там, в Сан-Игнасио, мог бы снова начать писать стихи, или переводить любимых армянских поэтов. Но это было бы для него недостаточно унизительно. Единственное, что его устраивало – это стать, со всем своим образованием, тем, чем были его отец и дед, а именно сапожником.
