Володя засунул руку в карман брюк и остановился. Даже в темноте я увидел, что он побледнел.
— Анаида, удостоверение у тебя? — спросил он.
— Ты в руках держал, — выплыла из темноты Анаида. — Потерял?
— К-как, как я мог его потерять?! — Голос у Володи сел. — Где?!
— На пляже, — сказала Анаида. — Всем показывал.
— Пошли искать, — снова вмешался я. — Хорошо, ночь лунная.
Мы вернулись на пляж. При лунном свете не то что камень — сучок казался удостоверением.
— Вот здесь мы стояли… — Володя вертелся на четвереньках, как собака, ловящая себя за хвост.
Я присел на корточки.
— За утерянное удостоверение выгнать могут, — дрожащим голосом сказал Володя. — Даже папик не поможет.
Анаида молча постояла над нами — и ушла в сторону.
«Не хочет искать, — подумал я. — Интересно, кто на ком женился — он на ней или она на нём?»
— Что я редактору скажу? — причитал Володя. — Купался ночью на пляже и потерял?
— Можешь сказать — украли, — сказал я. — А ты точно его в карман положил? Может, у них осталось?
— В задний карман положил! — хлопнул себя по заду Володя и всхлипнул. — Папик меня в газету год устраивал…
Да, Володю и в Минский университет устраивали. Главбух университета был из Сухуми. Через год его арестовали за взятки и посадили на семь лет. Володя проходил по делу свидетелем, балансируя на зыбкой грани между свидетелем и обвиняемым. Но главбух оказался настоящим мужчиной. В лагере он тоже был главбухом, хорошие специалисты всюду нужны, но из-за того, что специалист он был выдающийся, отсидеть ему пришлось от звонка до звонка. «Мы бы и рады отпустить тебя досрочно, — якобы сказали ему, — но второго такого главбуха ещё не посадили».
В данной ситуации Володя медленно, но верно превращался в обвиняемого. Мне было его искренне жаль, потому что парень он всё-таки хороший.
Анаида вновь появилась, подобно призраку, и протянула что-то Володе:
— На.
— Уд… — пискнул Володя и поперхнулся. — Где взяла?!
— Там, под насыпью, — махнула рукой Анаида. — Когда лезли на неё, выпало.
Я, как и Володя, не верил, что это наше удостоверение. Мы его тщательно осмотрели, обнюхали.
— Оно, родимое!
С пляжа мы побежали рысцой, и дома Володя сразу же полез на антресоли за новой бутылкой коньячного спирта, настоянного на грецком орехе.
— Хороший спирт, — сказал я. — Где его твой папик берёт?
— Это мой папик даёт, — повернулась ко мне вполоборота Анаида. — Директору «гастронома» не только спирт — что хочешь принесут.
«Теперь ясно, кто на ком женился, — подумал я. — Но для дочери директора «гастронома» в центре Сухуми она просто красавица!»
Анаида, по-прежнему не глядя на меня, улыбнулась. Я от греха подальше отвернулся. Благо, стаканчики уже были полны.
— За Анаиду! — провозгласил я.
Володя скривился, но выпил. В спальне запищал Вовчик. Анаида молча поднялась и ушла к нему. Всё правильно. Мужчины пьют, женщины укачивают детей.
Назавтра мы снова сидели на набережной, заполненной девушками, особенно хорошенькими в сумерках. Опять стреляла, не хуже шампанского, «Шушхуна». Опять мы пили неповторимый сухумский кофе — Володя сладкий, я средний, Жан слабый. Опять пивная мафия злобно косилась на неподкупного журналиста, а Жан рассказывал о своей исключительности.
Семидесятые годы медленно переползали в восьмидесятые, и до конца второго тысячелетия было ещё целых двадцать лет.
Вот так потихоньку-полегоньку, из Джубги в Туапсе, оттуда в Дагомыс, затем в Сухуми, я всё ближе подбирался к Пицунде. Не мог я миновать этого благословенного места. Не одному ведь Сталину вынашивать в ней коварные планы, кого, за что и каким по счёту ликвидировать. И не только Хрущёву мараковать на пицундской даче, как «от тайги до британских морей» засеять всё кукурузой. Может, Брежнева на ней и не было, и не поднимал он там в кругу товарищей тост: «Пейте, ребята! Пока я жив — пейте, а там хоть трава не расти!» Но я в Пицунде должен был оказаться. И оказался.
В Пицунде был прекрасный Дом творчества писателей — с просторными холлами, широкими лестничными пролётами, удобными номерами, баром, бассейном, который я, правда, никогда не видел работающим, и многим другим. Путёвку в этот Дом творчества простому писателю получить было непросто, но можно. И я стал в него ездить, чаще всего в сентябре.
Я вырос на Днепре и до сих пор считаю, что истинный смысл человеческой жизни состоит в том, чтобы поймать рыбу. Ты можешь жить где угодно и как угодно, но в урочный день ты, человек, вышедший когда-то из тёплого моря, мастеришь незамысловатую удочку, приходишь к реке, забрасываешь её и вытаскиваешь рыбу. Только ощутив в руке трепетанье холодной рыбьей плоти, ты становишься по-настоящему счастливым, и круглый немигающий рыбий глаз, глядящий сквозь тебя, скажет тебе столько же, сколько и звезда в ночном небе.
Удочку я взял с собой в первый же приезд в Пицунду. Это был четырёхколенный спиннинг, свободно умещающийся в дорожной сумке.
Перед завтраком я пришёл на пирс. На нём уже стоял человек, и по его напряжённой спине я понял, что это рыбак. Места там было достаточно. Я наживил два крючка и забросил их на дно.
— На что ловишь? — повернулся ко мне человек.
— На мидию.
— Я тоже. Хорошая наживка, но легко срывается. Как звать?
— Алесь.
— Я Петрович. Поэт?
— Прозаик.
— Хм, я тоже. Поладим. Ловил здесь?
— Нет.
У меня клюнуло, я вытащил красноватую пятнистую рыбку, похожую на бычка.
— О, барабулька, — сказал Петрович.
Через полчаса мы знали, что кроме барабульки здесь ловятся ставридка, ласкирь, зеленуха, пеструшка, собачка и морской дракон или скорпион. Позже мне попалась рыба-игла. Засушенная, она потом несколько лет висела у меня на кухне.
— Осторожно! — сказал местный рыбак, пришедший на пирс следом за мной, когда я выдернул из воды чудище с большой головой, разинутой пастью и расшеперенными колючками. — Наколешься — весь отдых будешь болеть.
— Стукни о сваю, чтоб слетела с крючка, — сказал Петрович.
— Не надо, — взял из моих рук леску рыбак. — У них мясо вкусное, мы едим.
Он наступил сапогом на голову дракона и выдрал из пасти крючок.
— Видишь, ядовитые шипы у него на жабрах и на голове? Голову отрезаешь, и все дела.
Я ушёл на завтрак. Петрович — а это был Василий Петрович Росляков — остался.
— Поешь там за меня, — сказал он.
— Может, булочку принести?
— Не надо.
После завтрака я искупался, съездил в центр Пицунды на рынок, прогулялся по роще из знаменитой реликтовой сосны, выпил кофе — отнюдь не такой, как в Сухуми. Перед обедом заглянул на пирс.
Петрович уже ловил на «колесо». Он забрасывал в море на бечёвке кольцо из железного прута, к которому были привязаны поводки. Вытаскивал — на «колесе» сидели две-три барабульки.
— Прогресс! — похвалил я Петровича. — Где взяли?
— Дали, — махнул он рукой. — Слышь, здесь в озеро впадает ручей, в нём копают морских червей. Самая лучшая насадка.
— Понял, — сказал я. — Где, говорите, этот ручей?
— Через дорогу напротив нашего Дома. Там змей много, будь осторожнее.
— Обед начался, — взглянул я на часы. — Идём?
— Не, я попозже. Клюёт.
После обеда я отыскал ручей. В его устье по берегам лежали кучи илистого песка. Я поковырялся в них и нашёл несколько мохнатых плоских червей, на которых, как я уже знал, хорошо брала кефаль. Но это серьёзная рыбалка с хорошей снастью. А у нас барабулька. Перед тем как идти к Петровичу, я забросил спиннинг в устье ручья. Поплавок сразу пошёл на дно. Я подсёк и вытащил крупного чёрного бычка. Закинул ещё раз — снова бычок. Бычки кидались на червя, как ненормальные, наверное, и дрались между собой за право быть первым. Подальше от берега на поверхности воды я увидел несколько плавников крупной рыбы, затем голову змеи.
Бычки толпились лишь в устье ручья, три метра в сторону — тишина и покой. Я вытащил ещё штук пять, смотал спиннинг и пошёл к Петровичу.
Тот сильно обрадовался червям, на бычков не захотел и смотреть.
— Хорошие бычки, — сказал я. — Крупные.
— Не, я барабульку, — отвернулся Петрович. — На море надо ловить морскую рыбу.
В Доме отдыхала моя старинная студенческая знакомая Тамара, писательская дочка. Между прочим, когда-то она была подругой Александра из Дагомыса. Её муж Николай был строителем, но не пил вина, что, согласитесь, было очень странно. Не видел я его и на пляже среди загорающих или картёжников. Вероятно, ему было не по себе рядом с писательской братией, и он то уходил с женой в горы, то уезжал в Гагру.
— Бычки? — оживился он. — А у тебя леска есть?
Я дал ему крючок, грузик и леску, и с этого дня Николай с утра до вечера с коротким перерывом на обед торчал в устье ручья. В пол шаге за его спиной маячила верная жена в белых брюках, воздушной блузке и широкополой шляпе.
