— Эпендимома, — повышаю я голос, — опухоль, встречающаяся главным образом у детей.
Новая искра интереса. Страдания, которым подвержены дети, всегда занимают и трогают аудиторию.
— Опухоль вырастает из четвертого желудочка. Это опасная зона. На основании этого желудочка располагаются, как известно, жизненно важные центры. Они регулируют дыхание, кровообращение, сердечную деятельность. Любое повреждение в этом месте способно привести больного к смерти прямо на операционном столе. Радикальная операция практически невозможна — иссекают обычно лишь часть опухоли. Можно выразить глубочайшее сожаление по этому поводу — ведь эпендимома как таковая не злокачественная опухоль. А бывает, что исход заболевания летальный.
Дописывают. За последней фразой энергично ставят восклицательные знаки. Откладывают самописки и разминают пальцы.
— Я кончил. В заключение хочу продемонстрировать клинический случай. На этот раз всего один, но в известном смысле очень поучительный.
Только Велецкий знает, что сейчас будет. Видел, как я провел Витека в кабинет. Надо отдать справедливость Велецкому: он не злоупотребляет своей осведомленностью, ничего сокурсникам заранее не объявляет. Только командует приглушенным голосом, чтобы подняли темные шторы и помогли убрать проекционный аппарат. Иду к двери в проходную комнату и открываю ее. Не вижу никого.
— Витек, ты где?
Ответа нет. Прохожу весь кабинет и выглядываю в коридор.
— Слышишь, отзовись…
Даже теперь все тихо. «Уж не сбежал ли на улицу?» — пугаюсь я.
— Узлик! — встревоженно выкрикиваю имя, которым называют мальчика наши сестры.
— У-у-у… — раздается откуда-то из угла.
Аудитория за спиной у меня разражается хохотом.
— Вылезай, постреленок!
Он сидит за лабораторным пультом. Вытаскиваю его и ставлю около себя. Теперь уж он послушно следует за мной. При этом копирует мой широкий шаг и дует в губную гармошку. С задних рядов его не видно, студенты встают, поднимаются на цыпочки. Я подхватываю его и сажаю на кафедру:
— Скажешь докторам все, о чем тебя спросят!
Демонстрации случаев начинают с анамнеза. Делаю знак студентке из первого ряда.
— Как твоя фамилия? — спрашивает длинноволосая медичка.
— Пан Узел! — выкрикивает мальчик.
Девушка растерянно усмехается. Закусывает губу.
— Ну ладно. А как зовут?
— Узлик, — объявляет мальчик, шныряя любопытствующими глазенками по залу.
В аудитории — веселое оживление.
— Спроси, зачем он пришел в клинику, — суфлируют девице.
— Зачем ты пришел в клинику?
Витек испуганно смотрит на девушку. Молчит.
— Но ты ведь знаешь, почему ты в больнице?
— Да.
— Так почему? Скажи нам.
— Не знаю.
Аудитория не может сдержать смеха. Мальчик смеется вместе со всеми. Подмигивает то одним, то другим глазом, чтобы интерес к нему не ослабевал. Наконец вытаскивает из кармана губную гармошку. Он уже освоил музыкальную фразу. В общих чертах это напоминает «собачий вальс».
Лучше уж займусь мальчиком сам. Поворачиваю его спиной к аудитории:
— Он оперирован. Вот здесь прощупывается шов, — показываю в гуще пробивающихся волосков направление разреза. — Может, есть желающие посмотреть вблизи?
Две студентки из первого ряда идут к кафедре. Щупают шов. При этом совершенно ясно, что каждая главным образом хочет мальчонку погладить. А этот паршивец тем временем строит мне рожи. Высовывает язык, ухмыляется, подмигивает напропалую…
— Здесь была опухоль, проросшая в мозжечок. Она заполняла весь четвертый желудочек и начинала давить на мозговой ствол.
Объясняю первичные симптомы и клиническое развитие. Еще раз повторяю ход операции.
— Мы удалили ее всю без остатка. Это была эпендимома, о которой я вам говорил в конце лекции.
Студентка, потерпевшая неудачу с анамнезом, нерешительно подняла руку:
— Но, пан профессор, вы говорили, что радикальная операция невозможна!..
Вот так. Теперь должна была последовать моя коронная реплика. Стало даже неловко — так эта пигалица мне подыграла.
— Я не сказал «невозможна», а сказал «практически невозможна». Она редко когда удается или, если угодно, почти никогда не удается.
Зал смолк. Эффект получился неожиданно сильный. Но право же, я сделал это не из позерства. Просто хотел, чтобы студенты усвоили материал. Подхватив Витека, я опустил его на пол. Семестр закончился. Я простился со студентами легким поклоном, и они мне хором ответили. Узлик снова принялся меня передразнивать. Тоже отвесил поклон, и при этом два раза подряд да еще в пояс, так что все опять начали хохотать. Я вышел первым, он за мной, не отрывая гармонику от губ, — так мы и скрылись в кабинете. В клинику шли уже медленно. Я держал его за руку, а он послушно семенил возле меня с гармошкой в кармане.
— А ты знаешь, куда теперь поедешь? — спросил я его.
— Да, — сказал он. — Домой, к дедушке.
— Нет, Витек, — снова принялся я объяснять, — сначала поедешь в другую больницу. Там будут дети, такие, как ты. Когда совсем поправишься, тогда только дедушка за тобой приедет.
Он шел вприскочку рядом. И не спускал с меня больших — по плошке — глаз. Сначала молчал. Потом подпрыгнул и чему-то хитро улыбнулся. И наконец не выдержал — проговорил нараспев:
— А я в больницу не пойду, не пой-ду! Поеду домой к дедушке — вот!
— Не пойдешь?..
Инсценировать удивление мне не потребовалось.
— Не-а, не пойду, — подтвердил он еще раз. — Но я дедушке обещал, что тебе не скажу!
У входа в клинику он дернул меня за рукав:
— Не скажешь ему, да?
Нет, вы подумайте! Хорошенькое дело! Пан лесник, кажется, и вправду собрался везти внука прямехонько домой. Проконтролировать это мы не сможем… Лекарство он у нас получит, так что, по его рассуждению, все будет в порядке. В детское отделение они не явятся, и все. И как это мы не сообразили раньше? Старый Узел достаточно яркая индивидуальность, чтобы поступить, как он считает нужным.
Я попросил их зайти еще раз, когда мальчик переоденется. В коротких штанишках и тенниске Витек был тоненький, как былинка.
— Так что? Вы, кажется, хотите внести коррективы в наши планы? — обратился я к деду. — Ребенок пока еще не может находиться дома, уверяю вас.
Он покраснел.
— Выболтал все-таки, гаденыш, — погрозил он внуку. — Хотел его немного подкормить, пан профессор. Вы только гляньте на него — кожа да кости! А у меня он получал бы цельное молоко, напек бы ему пышек… Такой ведь был хороший паренек. А сейчас?..
Я решительно замотал головой:
— Пока никак нельзя, поверьте. Такая операция не шутка! Что, если у него опять начнутся приступы?
Он стоял передо мной, высокий, плечистый, но беспомощный и растерянный, как ребенок.
— Но почему должны начаться приступы? Вы говорили, все уже в порядке!
И как тогда, когда пришел к нам с внуком первый раз, беспокойно заходил из угла в угол. Дойдя до середины кабинета, всякий раз нагибал голову и дугообразным движением снова ее поднимал.
— Те приступы уже не могут начаться, пан профессор… — убеждал он себя с тревогой.
Мне стало жаль напрасно его мучить. И все-таки он должен был понять, что ребенок еще не вполне выздоровел. Рана должна окончательно зажить.
— Приступов, надо полагать, не будет, — сказал я, — но борьба не кончена. Больному требуется время, чтоб прийти в себя даже после аппендицита, а тут дела значительно сложней. Витеку следует быть под наблюдением, потребуется повторить анализы…
Узел остановился против меня, заложив руки за спину:
— Да я бы его каждую неделю привозил. Вы бы его осматривали.
— Дело не только в этом. В детском отделении есть психиатр. Он ежедневно будет наблюдать ребенка. Надо ведь знать, по-прежнему ли у него в порядке с головой.
— Так вы считаете… рассудок… это могло сказаться?.. — перепугался старик.
Витек хихикал в ладошку.
— Нет, — успокоил я его, — не надо думать, что ему это грозит. Но если вы в лесу высаживаете деревца, вы ходите смотреть, все ли у них как надо? Не оставляете на произвол судьбы?
— Это так, — согласился лесник.
— Ну вот. Мы тоже хотим довести работу до конца. Когда его выпишут из детского отделения, тогда можно будет за него не волноваться.
Я долго еще уговаривал его, пока он не смирился.
— А я-то думал, Витек, будем с тобой дома… — наконец вздохнул он.
Мальчик понял, что дед капитулировал, — хмуро стукал ногой по журнальному столику.
— Что ж, быть по-вашему, пан профессор, — пообещал старик. — Как-нибудь перетерпим.
Тут я не удержался и спросил, откуда у него эта привычка ходить по комнате, так странно наклоняя голову. Он засмеялся:
— А это вот от чего. Я живу в старом доме с рожденья. Там низкая горница и вдобавок балка на потолке. Приходится нагибать голову, чтобы не стукнуться. И у отца была такая же привычка — он был еще выше меня. Придешь куда-нибудь, забудешь, что не дома, и наклоняешься — даже в трактире, у нас в деревне. Мужики надо мной смеются…
