Хотя, похоже, положение меняется к лучшему. Вчерашним утром, проснувшись, она ощутила отчаянный страх, что не узнает Пера, когда снова с ним встретится, и, сколько ни напрягалась, не смогла вспомнить, как он выглядит. Он стал лишь описанием: белокурый и синеглазый. Но тревога оказалась напрасной: когда весь состав делегации собрался наконец в VIP-зале аэропорта, сомнений не осталось. Мужчина, что стоял в глубине зала в расстегнутом пальто и заложив руки за спину, точно был Пер. Однако не очень похожий на себя. Волосы по-прежнему густые и золотистые, но лицо с тех пор набрякло, а глаза сузились. От виски, подумала она. От виски и бессчетных ночных судилищ…
Он смотрел на нее твердым взглядом, но не двигался с места. Таков протокол, это знали они оба, ему как послу полагается стоять у самых дверей и приветствовать ее первым. Возможно, это еще и наказание, пусть нелепое и запоздалое, за то, что он видел ее с Торстеном, как они плавали нагишом в озере Хестерумшё — на последнем праздновании Мидсоммара Бильярдным клубом «Будущее».
— МэриМари, — сказал он, когда она остановилась перед ним.
— Пер, — сказала она.
— Давно не виделись.
— И не говори.
— Ты теперь министр. Поздравляю.
— Спасибо.
— Как дела у Сверкера?
— То так, то сяк.
— Какой все-таки кошмар.
— Да уж.
— Кошмарнее не придумаешь.
— Да.
— Так что, мы выезжаем?
— Да.
Кто-то вежливо покашливает в раздевалке перед дверью туалета, и Мэри, спохватившись, торопливо шарит по стене в поисках выключателя. В следующий миг она стоит и щурится в слепящем свете галогеновой лампы. Альбатрос, поспешно думает Мэри, сама не понимая, что имеет в виду. Осматривается. Изящный посольский туалет: рельефный кафель стен элегантно контрастирует с клинкерной плиткой на полу. Кто-то — наверное Анна — тщетно пытался смягчить этот брутальный холод новизны, веером развесив над раковиной полотенца пастельных тонов. Бледное лицо, виднеющееся поверх них в зеркале, уюта тоже не добавляет. Оно слишком туманное. Неопределенное. Плохо различимое и с трудом поддающееся описанию.
Мэри больше не верит своему отражению. Иногда она видит свое лицо в газетах, и оно совсем не похоже на то, что в зеркале. У газетного лица тонкие губы и недоверчивый взгляд, а у лица в зеркале смешливые морщинки у глаз и девчачья улыбка. Мэри не любит свое газетное лицо — до такой степени, что пресс-секретарю поручено следить, чтобы в подборках прессы, которые ложатся к ней на стол, не было никаких ее изображений. Что, разумеется, живо обсуждается в министерстве. Ничего. Она может себе это позволить. Хуже, если вдруг узнают, что она больше вообще не читает газет, что она не в состоянии их открыть. Правда состоит в том, что ей тяжело видеть в них собственное имя. Уже много месяцев она целиком и полностью полагается на выпуски последних известий по радио. Так продолжаться не может, она это знает, но не знает, что с этим делать.
Снова покашливание. Одним движением Мэри выхватывает помаду из сумочки, подкрашивает верхнюю губу, прижимает ее к нижней, проводит рукой по волосам и открывает кран. Не выключая воду, считает секунды — тысяча один, тысяча два, тысяча три — но руку за мылом так и не протягивает. Руки ей мыть незачем, но человек по ту сторону этого может не знать, так что она предоставляет ему возможность услышать звук, как если бы она действительно мыла руки. Во избежание разговоров, думает она. Словно на самом деле там, за дверью, стоит Ренате, готовая осмысливать, оценивать и критиковать любые действия дочери. Но разумеется, это не Ренате — та обратилась в прах больше четверти века тому назад. Это Анна. Она отступает на шаг, когда дверь открывается, и взмахивает руками.
— МэриМари, — говорит она. — Как я тебе рада!
В свое время Анне выпала роль вестницы от Министерства иностранных дел — это она тогда принесла новость о случившемся со Сверкером. А до того — роль подруги среди прочих друзей и подруг и в оном качестве — проносится в голове у Мэри — по всей вероятности, предмета искусных Сверкеровых домогательств, — по крайней мере, на какое-то время. По-видимому, успешных. Не то чтобы Анна или Сверкер как-либо себя выдали, есть лишь косвенные признаки, не тянущие на доказательства. Во всяком случае — для Мэри. Переглядывания не в счет. Как и торопливое поглаживание при нечаянной встрече в дверях — когда людям кажется, что их никто не видит. Оно вполне могло быть чисто дружеским жестом. Теоретически.
Анна — по-прежнему пухленькая, с темными беличьими глазами, та же, но не совсем. Дело не только в том, что годы начали оставлять борозды у нее на шее, — появилось нечто новое в ее манерах, нечто совершенно не похожее на ту Анну, что Мэри помнит по Бильярдному клубу «Будущее». Вместо решительной идеалистки с взлохмаченными волосами — ухоженная супруга посла с аккуратно уложенной стрижкой под пажа и в пиджаке с бархатным воротом. Пообтесалась наконец, думает Мэри, отгоняя прочь приступ тоски, вдруг охватившей все тело. Анна была частью той, прежней жизни. Жизни, которой так недостает.
— Ой! — восклицает она, распахивая объятия. — Анна!
Анна даже пахнет, как посольская жена, это ощущается, когда они целуют воздух у щеки друг друга. Сладко и кисловато. Затем обе отступают на шаг и окидывают друг друга взглядом, прежде чем Анна склонит голову набок и понизит голос, задавая неизбежный вопрос:
— Как Сверкер?
Мэри еле заметно поводит плечами.
— Как обычно.
Анна качает головой.
— Какое же все-таки несчастье! — произносит она. — Мне просто ужасно грустно!
Разумеется, она это говорит, потому что положено. У Анны всегда наготове правильные слова, она носит их за щекой, как хомяк, одно движение языка — и фразочка выкатывается наружу.
Интересно, какую из них она бы произнесла, если бы увидела меня сейчас? Возможно, ту же самую, только более пронзительно. Какое же все-таки несчастье. Мне просто ужасно грустно. Притом что в душе бы радовалась. Анна всегда записывала каждый проигрыш других женщин Бильярдного клуба «Будущее» себе в выигрыш. К тому же, по-моему, в глубине души она завистлива. Анна всегда завидовала тем, кто любит и ненавидит.
Вздрогнув, сменились зеленые цифры на табло старенького радиобудильника у моей постели. Пошел четвертый час. Меньше чем через четыре часа в моем замке повернется ключ. Завтра много что предстоит. Надо поспать. Я должна уснуть.
Но здесь, у меня под закрытыми веками, Мэри усаживается за накрытый стол — обед в посольстве. Само собой, ее место по правую руку от Пера — иное явилось бы грубейшим нарушением протокола. Сперва оба молчат, потом Мэри, набрав побольше воздуха, заводит разговор о здании, где будет проходить конференция. Правда ли, будто оно — бывшая церковь?
— Ну да, — говорит Пер, — но при коммунистах ее перестроили, сделали там театр, так что теперь это обычный конференц-зал. Лучший из имеющихся. Правда, само по себе это мало что говорит.
— То есть оно тебе не слишком нравится?
Пер поворачивает голову, он глядит как бы на Мэри, а на самом деле устремляет взгляд в пространство у ее левого виска. Улыбается.
— Мне вообще мало что нравится, — отвечает он. — Я полагал, ты это помнишь.
Мэри устало морщится. Колкость понята и принята к сведению. Будут и еще, это уж наверняка. Женщине успех обходится дорого. У нее до сих пор слишком живы воспоминания о той давней обличительной речи, чтобы поддаться минутному импульсу и попросить у Пера прощения. «Извини! Я не нарочно обошла тебя по карьерной лестнице!» На секунду возникает даже соблазн признаться ему, что в конце каждого дня ей приходится мочалкой оттирать стыд со своей кожи. Она спохватывается в последний миг: бессмысленно, он даже не поймет, о чем она. Так же как Торстен и Сиссела, самые умные из Бильярдного клуба «Будущее» и единственные, с кем она виделась в последние годы, не понимают, что она имеет в виду, говоря про стыд, мучающий ее с тех пор, как она стала министром. Они думают, это как-то связано с презрением к политикам, но все не так просто. Скорее это чувство стыда, связанное с современной публичностью вообще — всякому, кто вступает в свет прожекторов, положено отдать за это часть себя — что-то личное и интимное, что-то глубинное и сокровенное. Таковы условия, и, если ты не готов жить в соответствии с ними, то неизбежно будешь осужден за спесь и высокомерие. Естественный выход — врать, разыгрывать доверительность, потихоньку превращаясь в штамп, в человека, вся жизнь и личность которого укладывается в готовую формулировку из нескольких слов. Министр международного сотрудничества в области развития? Белокурая, синеглазая, верная долгу. Образ — не фонтан, ну да господи, а чего вы хотите?
По другую сторону стола не умолкает голос Анны, он то взмывает вверх, то опускается, всякий раз разыгрывая новые гаммы по мере того, как она расточает вопросы, комплименты и замечания, адресованные гостям. Большей частью это женщины, некоторые из них одеты поразительно скромно, их взгляды тревожно мечутся по хрусталю и серебру на столе.
