— Ты бы привозила его ко мне, тяжело тебе с ним гулять-то скоро будет, он же вон — боров какой.
— Ты же знаешь, он переедет только вместе со мной.
— Когда?
— Ну, недели за две до родов.
— Ох, дождешься ты. И все за рулем — смотри, там и родишь. Кстати, отец-то твой не звонит?
— Звонит. Почти каждую неделю.
— И что говорит?
— Как всегда. В гости зовет.
— А-а-а… Поедешь?
— Не знаю, может, в новогодние праздники.
— Передавай привет.
Восемнадцать лет назад родители разошлись. Первые годы мы с отцом даже не виделись, только созванивались изредка. А последние лет семь-восемь пытаемся оживить увядшее родство — так отпаивают водой засохшее растение. Два-три раза в год привожу ему, его жене и уже взрослой дочери грустные мамины приветы, покрывшиеся коростой засохшего, как старое варенье, отчаяния. А обратно везу равнодушно-бодрые приветы отца.
— Конечно, мам, передам.
Каждый раз, когда я открываю свою дверь, с Хвостом случается припадок счастья: он восторженно взвизгивает, лает, лижет мои руки и щеки, норовя положить мощные лапы мне на плечи, неистово виляет своим обрубком, пританцовывая.
— Ну, все-все, пришла, — говорю ему, — успокойся. Сейчас пойдем гулять.
Пес моментально сносит меня с четвертого этажа вниз, выдергивает на улицу и надолго замирает с поднятой лапой возле ближайшего куста. Совершает он это дело вдумчиво и самозабвенно, а я смотрю, как от растапливающей снег светло-желтой лужицы поднимается пар. Примерно с полчаса, пугая окрестных кошек, шляемся по дворам. Время от времени поднятием лапы Хвост отмечает важные, по его мнению, вехи нашего пути. Когда я настойчиво тяну его домой, он несколько разочарован: что — уже все? Ведь прогулка только началась! Но сегодня почему-то Хвост не сопротивляется: домой так домой. Там тепло и еда. И уютный сон в ногах у хозяйки.
А я, не в силах вырваться из тугих пут бессонницы, опустошенная бессвязными ночными мыслями, буду долго слушать умиротворенный храп своей собаки и чувствовать слабое, еще спаянное с моим дыхание созревающего для рождения ребенка…
Разбудил настырный звонок в дверь. Несколько секунд пыталась не открывать глаза — выиграть недолгую тяжбу сна и яви, но безрезультатно. Ноги послушно скользнули в тапки, рука привычно нашарила халат.
Звонок не унимался. Показалось даже, что он с характерным южным акцентом. И точно: передо мной стояла немолодая встревоженная темноволосая женщина. Может, армянка.
— Извинитэ, к вам на балкон дэнги нэ упалы? — громко осведомилась она и продвинула свою пышную грудь в мою квартиру.
— Что?
— Дэнги, говорю, нэ упалы на балкон?
— Деньги? — еще сонная, я силилась совладать с внезапно нагрянувшей действительностью. — Думаю, вы ошибаетесь. Вряд ли небеса столь милостивы ко мне.
Женщина явно нервничала.
— Я живу на пятый этаж. Кынула дэнги. Они упалы. К тэбэ. — Она сделала решительный шаг вперед.
— Простите, вы мне кинули деньги?
— Э-э-э, зачем тэбэ, — начала злиться на мою непонятливость непрошеная гостья. — Сэстрэ кынула. Давай, смотрэть надо!
Обойдя меня как досадное препятствие, она прошла в комнату и двинулась к балкону. Некоторое время тщательно обшаривала там все углы, брезгливо перебирая скопившуюся за многие годы рухлядь: ржавые диски от машинных колес, искореженные, со сломанными посередине дощечками санки, раздолбанный стремительным детством трехколесный велосипед, пакеты с обернутыми в набухшие от влаги газеты трехлитровыми банками, пустующими в ожидании летних компотов…
— Дэнэг нэт, — наконец констатировала она и мрачно уставилась на меня.
— Нет, — согласилась я. — К сожалению.
— Но гдэ же тогда они? — возмутилась женщина.
— Не знаю.
И тут ее осенило.
Свесившись с моего балкона вниз, она зорко оглядела балкон третьего этажа. Вспыхнул вопль радости:
— О! Вон, вон они!
Минут через десять она вернулась с хмурым бородатым мужиком. В руках у него была удочка.
— Сосэдэй снизу нэт, ми виловим от тэбэ, — объяснили они.
Человек с удочкой на балконе смотрелся довольно экзотично. Я наблюдала за ними сзади. Две фигуры методично наклонялись вперед, вздрагивая плечами и сгибая колени. Потом распрямлялись, делали пару шагов то вправо, то влево и наклонялись снова.
Женщина нетерпеливо управляла манипуляциями рыболова:
— Лэво, лэво давай! Э-э-э, правэй! Вот, вот! Цэпляй! Цэпляй!
Наконец они выловили пухлый белый пакет. Мужчина был горд так, будто поймал здоровенную щуку.
— Смотры, ми правду говорили, — укоризненно сказала мне женщина, победно потрясая драгоценным уловом.
Я проводила их до двери.
— Простите, а зачем вы все-таки кидали деньги с балкона?
— Э-э-э, — махнула она на меня рукой.
Умылась, залила кипятком растворимый кофе. Утренняя тошнота, мучившая в первый месяц, уже давно прошла, но аппетита по утрам все равно не было. Нехотя съела бутерброд с сыром, преодолевая скрипучее раздражение перед предстоящим днем. Убрала в буфет чашку мужа с написанным на красном фоне черными буквами именем: Александр. Вряд ли еще когда-нибудь понадобится. Она, как вещь покойника, на которую смотришь с жутковатым сожалением и недоверчивым воспоминанием о том, что близкий человек еще совсем недавно запросто держал ее в руках, о чем-то весело болтая.
Но ты-то знаешь — он никогда уже не сможет выпить из нее ни глотка.
До моей работы на машине минут сорок. Это без пробок. Но без пробок не бывает — Ярославка до Королева почти всегда забита. А мне за Пушкино — в пансионат «Клены». Еще несколько лет назад он назывался Дом заслуженного отдыха (ДЗО № 34). Дом престарелых, в общем.
На фасаде недавно отремонтированного здания цвета кофе с молоком яркая мозаичная композиция: босой, в голубой рубахе старичок, взяв под руку по-девичьи засмущавшуюся старушку в красном в белый горошек ситцевом платье, тащит ее в васильковое поле, должно быть, на романтическую прогулку. Старичок простодушно улыбается, дескать, на уме у меня ничего плохого нет, погуляем, и все. Но старушка, вероятно, не очень доверяя своему кавалеру, чуть-чуть упирается, мол, а кто тебя знает. Учитывая преклонный возраст парочки, сцена обольщения выглядит несколько нелепо и вполне может сойти за пародию на картину «Все в прошлом».
От ворот к центральному входу тянется длинная кленовая аллея. Вдоль нее — деревянные скамейки. От аллеи разбегаются узкие парковые дорожки, летом — заросшие высокой травой, а зимой — заваленные непроходимыми сугробами, так что гулять представляется возможным только по этой самой аллее. Все вместе называется парковой зоной, у входа в которую стоит грубо вытесанный деревянный медведь с безапелляционной табличкой в массивных лапах: Вход в парковую зону строго с 10 до 20 часов. И ниже уточняется: только для отдыхающих пансионата и их близких родственников. Приписка странная, потому что, кому же еще, кроме стариков и тех, кто их изредка навещает, придет в голову посетить это место, тем более что у входных ворот стоит будка охранника, открывающего доступ сюда только по пропускам.
Удивительно, как просто и буднично просачивается в нашу жизнь абсурд. Когда полтора года назад я лежала в гинекологической больнице — мне удаляли кисту, — меня поразила надпись на душевой кабине: Банный день — среда. С 9 до 13 часов. Я спросила медсестру, нельзя ли помыться и в другой день тоже, она искренне изумилась моей наглости: «Вы что, особенная? От грязи еще никто не умирал!» В столовой было два меню: для обычных людей и для диабетиков. Но озадачивало не это. Диабетикам время от времени давали вареные яйца, а нам было отказано в них наотрез, как будто обычным людям яйца противопоказаны. К чаю выдавалось на весь день ровно семь кусков сахара. И все время, пока я там лежала, меня мучил вопрос: почему именно семь, а не шесть или восемь? Что за непостижимая сахарная арифметика?..
Для порядка взмахиваю, не открывая, своим пропуском — оба охранника, Виктор и Толик, меня прекрасно знают — третий год я работаю здесь психологом. Пансионат «Клены» частный — несколько лет назад его выкупил какой-то бизнесмен, разбогатевший на перепродаже лекарств. Сразу сделали ремонт, соорудили бассейн и игровую комнату, где поставили теннисный стол, наняли на работу разогнанных во время ломки 90-х несколько специалистов: музыкального руководителя, физкультурника, психолога, терапевта и стоматолога. Остальные врачи приходили дважды в неделю. И если стоматолог, низенький лысый весельчак Ефим Степанович, которого персонал звал между собой Ефимка, хоть иногда заглядывает в стариковские рты и нет-нет да и запломбирует зубик, а иногда, если уж боль очень беспокоит, и вырвет (кое-кому, правда, и вставляет за увесистые суммы), то физкультурник и музыкальный руководитель, поглощенные вспыхнувшей между ними предпенсионной страстью, откровенно валяли дурака. Высокий с аристократическим лицом и кудрявой седой шевелюрой Артем Иннокентьевич летом выгонял старичков на лужайку и минут пятнадцать заставлял их приседать и наклоняться, а зимой делал то же самое, только в спортзале, после чего, красных и задыхающихся, отправлял к терапевту считать пульс и мерить давление.
