Михал Вивег - Роман для женщин

Тем не менее Рихард казался абсолютно довольным своим прозвищем. Впрочем, он был доволен и своей фамилией.

— Кабичек — неплохая фамилия, — говорит он. — Бывают и похуже. Я не жалуюсь.

Он пыжится, чтобы это звучало веско, но в его глазах вопрос.

— Вполне нормальная фамилия, — соглашаюсь я по возможности убедительно, но потом начинаю смеяться: — Представь себе, что тебя звали бы Чесмир Бейцалко…

Он смотрит на меня с подозрением.

Рихард — хороший паренек, и на него можно положиться. Ростом он, правда, не вышел, но выглядит недурно: густые каштановые волосы, хорошо очерченный рот и красивые темные глаза. Иногда, когда мамы нет дома и Рикки сидит в нашей кухне напротив меня и читает объявления в «Анонсах» или в журнале по недвижимости, я разглядываю его. Он нервничает, но старается не подавать виду.

Минутой позже, кинув на меня вопросительный взгляд, спрашивает:

— Ты о чем думаешь, малышка?

Я улыбаюсь.

— О чем ты тоже можешь думать, а? — говорит он, поднимается и ведет меня в постель моей матери (моя узка для двоих).

— Разденься! — приказывает он, и я слушаюсь его.

Ему бывает приятно, когда он чувствует свое превосходство надо мной — в этом я иной раз даже потакаю ему.

Но прежде мне еще нужно нанести фемигель (я употребляю его как превентивную меру против воспаления). Рихард с мальчишеским, чуть ли не с детским любопытством настаивает на том, что мазь наложит он сам.

— Нет, Рикки, ни за что, — стесняюсь я.

Я не играю.

— Что в этом такого? — говорит он упрямо и зачарованно оглядывает горлышко тюбика.

Итак, я снимаю трусики и ложусь на постель. Он приближается ко мне с таким серьезным и с таким ответственным видом, что я начинаю смеяться. Успокоив меня, он раздвигает мне ноги. Я встревоженно вожу глазами по потолку. Боюсь, что он оцарапает меня, но он все делает на удивление точно, нежно, осторожно. Меня это возбуждает и определенным образом умиляет. Рикки удовлетворенно вытирает полотенцем руки. Он кажется сейчас взрослее, чем когда-либо.

— Поди ко мне, Рикки, — прошу я. — Поди ко мне.

Но потом, как обычно, он все портит: ни с того ни с сего заливается смехом.

Плечи его трясутся, лицо краснеет. Я вижу его обнаженные десны. Сейчас он выглядит подростком, ничуть не старше.

— Ну и прикол — как здорово там в тебе чавкало! — хохочет он, не в силах перевести дыхание.

С Рикки почти всегда так: пока он молчит и передо мной его красивая мордашка, меня переполняет искренняя любовь к нему.

Однако рано или поздно он о чем-то заговаривает — и у меня возникает чувство, что наши с ним отношения не более чем ошибка.

Но Рихард (ах да, Рикки) особенно умилял меня, когда я наблюдала, как серьезно он думает о нашем будущем. Вырезая объявления о продаже квартир, он откладывал их в специальную папку, которую всегда носил в портфеле.

Я понимала его. Собственной квартиры у нас не было, у меня дома мы могли находиться только в отсутствие мамы.

— Комната плюс кухня, сорок два метра, кирпич, Карлин, частное владение. Сколько, по-твоему?

— Шестьсот пятьдесят, — говорю я.

Он признательно на меня смотрит.

О реальных вещах мы говорим часто, так что я вполне в теме.

Вдруг Рикки хмурится, встает и начинает ходить взад-вперед по комнате. Я знаю, что мысленно он подсчитывает месячные платежи при обычном предварительном взносе.

— Шесть или семь в месяц, — говорит он коротко, но я понимаю его.

А иногда ни с того ни с сего бросает:

— Ладно, пускай бумер. Неплохая тачка, но арендные взносы башку тебе свернут. При таком куцем семейном бюджете в конце концов ты и пернуть не сможешь. Не говоря уж про что другое… Скажи, есть ли в этом смысл?

— Нет, Рикки, — отвечаю я как можно убедительнее.

В редакции журнала «Разумницы» на моем попечении читательская рубрика. На практике это означает разбирать все те нечитабельные, часто разрывающие сердце письма, которые приходят со всей республики, и придавать им приемлемую для публикации форму. Естественно, всякий раз я должна что-то переиначивать, упрощать, добавлять или просто выбрасывать, но мне это даже нравится.

Мне нравится создавать из этих писем совершенно новые истории.

— Послушай, Лаура, — удивилась недавно Романа, когда сравнила опубликованное письмо с его исходной неловкой версией, — да ты у нас не иначе как писательница…

Не могу сказать, что это не польстило мне.

Жизнь в нашей редакции течет по своему заведенному распорядку. Кто приходит утром первым, тот кормит рыбок, поливает цветы и ставит воду для кофе. Это такой наш утренний ритуал. Прежде чем явится Тесаржова, мы за кофе рассказываем, что с кем случилось вчера или в выходные. И хотя рассказывают все — Романа разведена и живет довольно уединенно, Власта и Зденька давно замужем (кстати, обе в унисон твердят, что несчастны), — больше всех, и это логично, рассказываю я. Среди нас есть еще Мирек, наш график, но этот никогда ничего не рассказывает, потому как, дескать, не хочет давать людям пищу для разговоров. Мирек считает, что я даю людям слишком много пищи, когда, например, рассказываю о своих любовных делах, но я так не думаю.

Миреку тридцать пять. К сожалению, он тот тип, который мама презрительно определяет как «женатый чешский клерк»: зимой он носит брюки, заправляя их в невообразимые мужские сапожки, и к этим брюкам по очереди надевает два коричневых свитера — вечно одни и те же. Летом он носит синие болоньевые бермуды, которыми торгуют вьетнамцы, и рубашки с короткими рукавами, в основном белые или с тропическим рисунком, белые носки и стоптанные перфорированные мокасины.

— Но кому я даю пищу для разговоров? — возражаю я. — Кому, кроме Тесаржовой?

Тесаржова — наша начальница. Как она уже неоднократно высказывалась, воспринимает свою работу чисто как job[4], не более того. Журналы типа «Разумница» ниже ее уровня, она подчеркивает это тем, что никогда не ходит с нами обедать и не кормит рыбок. Так, вероятно, она хочет дать нам понять, что ее брак абсолютно счастливый и что она презирает женщин, которые думают, что жизненное равновесие можно обрести путем чтения дамского еженедельника.

Для Тесаржовой, собственно, не имеет никакого значения, что именно я говорю в ее присутствии, ибо я, хоть лопни, все равно не скажу о себе и половины всех тех кошмарных вещей, какие она выдумывает про меня. Иными словами, я поняла, что совершенно излишне стремиться к какой бы то ни было самопрезентации, потому что такие, как она, все равно будут думать о тебе только то, что уже думают. Стало быть, что из этого следует?

Мирек не отвечает, а мне ясно, что он был бы куда более счастлив, если бы я со своими рассказами давала такую пищу только ему. А вся штука в том, что Мирек тайно любит меня, особенно в те дни, когда я сама себе кажусь красивой.

Я красива? Не знаю — и поверьте, милые дамы, что говорю это совершенно искренне. Это вовсе не какое-то ложно-застенчивое «не знаю», в основном вытекающее из слабой надежды на более высокую оценку… Я этого в самом деле не знаю. Разумеется, я хочу думать, что я красива, но у меня нет в этом уверенности и, верно, никогда не будет. Ингрид, например, утверждает, что у меня умные глаза — но никто мне еще не сказал, что у меня красивые глаза… У меня, в общем, чистая, но немного жирная кожа, и, кроме того, чуть расширенные поры. Талия тонкая, но широкие бедра и довольно полные ляжки. Красивая грудь (в маму), но подчас она представляется мне слишком большой. Короче, бывают дни, когда я кажусь себе красивой, иногда даже очень красивой, но бывают и такие дни, когда я ощущаю себя непривлекательной, толстой уродиной… Каково соотношение этих дней? Половина на половину? Возможно. Впрочем, чем задаваться вопросом, уродливы мы или красивы (это всегда только слова), не лучше было бы просто задаться вопросом, способны ли мы влюблять в себя кого-то, а это еще надо установить.

Про себя я это знаю.

Знаю, что я — скажу без лишней скромности — способна влюблять в себя.

Ведь если интеллигентный сорокалетний мужчина ночью два часа стоит под окном вашего гостиничного номера, что это, как не любовь?

Чищу зубы своей любимой ментоловой пастой, одеваюсь, с нетерпением жду, когда Рикки уберется из дома, и спешу позвонить парикмахерше Сандре. Она примет меня! Ура!

И тут же звоню стоматологу.

— Значит, вы хотели бы сделать это уже сегодня? Но сегодня пятница… — напевно говорит похотливый дантист. — Это в самом деле так неотложно?

Лихорадочно придумываю какой-нибудь достоверный предлог.

— Это вопрос жизни и смерти.