– Неужели в самом деле восемнадцать?
– Да, – кивнула мачеха, целуя собачку в носик. – Совсем старичок.
…Старичок?! – изумился он. Восемнадцать лет для собаки – что-то невероятное. Просто оборотень, а не собака.
Возможно, мачеха несколько преувеличила. Но было видно, что расспросы о собачьем возрасте ей неприятны. Ему вдруг тоже стало не по себе. Подумать только, восемнадцать лет… Восемнадцать лет назад началась война… Значит, расспрашивая о собачьей жизни, можно узнать прошлое самой хозяйки? Человеческие тайны воплотились в собаку и разгуливают по дому, усмехнулся он, и хотя собаки не вызывали у него ни любви, ни ненависти, на этого терьера он просто смотреть не мог. Однако вовсе не обращать внимания на пса неудобно, мачеха может обидеться. И он решил, что постарается держаться от терьера подальше. Так было в прошлый раз. И вот незадача! – сегодня начисто упустил это из виду.
…Может, привыкаю к мачехе? – задумался он. – Или просто пес сидел под футоном [3] и не показывался на глаза? Вот я и забыл про него… В любом случае, надо с ним подружиться. Я просто обязан это сделать – ради того, чтобы у отца с мачехой все было хорошо.
Он решительно позвал:
– Иди-ка сюда! – Откинул футон и протянул к терьеру, сидевшему у мачехи на коленях, руки.
– Осторожнее, – проворковала та, словно мать над младенцем.
– Не волнуйтесь, – раздражаясь, ответил он, все еще сидя
с протянутыми руками.
Приняв пса, он ощутил ладонями сопротивление дрожащего тела и лап.
– Я всегда любила животных, – сказала мачеха. – А с него прямо пылинки сдуваю. Вот он столько и живет.
Пес затих. Он погладил его по голове. Под кожей прощупывался крепкий череп. Интересно, о чем это пес сейчас думает?…
– Его подкинули. Бросили во внутреннем дворике храма. Уж до того был худ, едва на ногах держался. Мальчишки, наверное, его мучили: на шее веревка и вид такой больной-больной… Я проходила мимо, вот и увидела его.
Пес сидел смирно, умильно склонив голову набок – точь-в-точь человек, внимающий рассказу про самого себя.
– Взяла я его на руки, а он мордочку тянет и смотрит,
смотрит…
Прямо сказка про Урасима Таро [4], усмехнулся он.
Нельзя сказать, что мачеха не умела рассказывать – просто она, стесняясь своего деревенского выговора, изо всех сил старалась подражать столичной манере, и получалось чересчур театрально.
Он почесал собаке за ухом, и неожиданно пальцы наткнулись на странное уплотнение на затылке – не то кость, не то нарост. Что это? – удивился он. Наверное, от возраста… Мышцы теряют эластичность, и образуются желваки. Надо спросить у отца. Все-таки ветеринар…
А мачеха все говорила и говорила. Это было бесконечное путаное повествование о том, как она, принеся щенка домой, выходила его:
– Положила я на кухне в мисочку рисовой каши, а он проглотил все э один присест, тут же улегся, глаза так и слипаются…
Он взглянул на отца. Тот тоже сидел, сонно полуприкрыв веки, только изредка вскидывался и таращил невидящие глаза, но тут же снова начинал клевать носом. Отец был поразительно похож на старого пса. Он даже вздрогнул и заглянул мачехе в лицо, но та, тоже отчаянно борясь со сном, продолжала рассказ про собачье детство…
День клонился к закату, на стареньких сёдзи лежал слабый отсвет заходящего солнца, и голова отца, сгорбившегося подле котацу, клонилась все ниже и ниже; почти коснувшись лбом фу тона, отец просыпался и пытался выпрямиться. Даже в сумерки» было видно, какая у него обвисшая, морщинистая шея, и, копы он вскидывал подбородок, кожа болталась, как птичий зоб Шея разительно отличалась от розового блестящего лица, так поразившего его сегодня утром, при свете солнца. С неожидан ной отчетливостью проглянула старческая немощь.
– Эй, отец! Ты что, уснул? – заметила наконец мачеха и пронзительно спросила: – Поспишь до ужина? Тогда ступай в соседнюю комнату, там постель расстелена. Здесь будешь спать? Ну ладно…
Она достала из стенного шкафа подушку и стеганое кимоно и подала их отцу, уже прилегшему прямо на татами.
… Как тяжелобольной, подумал он и вспомнил отца в ту пору, когда тот только поселился у них в Токио. Он с утра до ночи пропадал за домом, где был крошечный садик, то прибивая, то отдирая доски на заборе и воротах, и в конце концов окончательно доламывал их. Жена хмурилась: «Не нужно утруждать себя лишними хлопотами», – а отец даже футон доставал и убирал сам, и теперь его круглое усталое лицо, выглядывавшее из воротника стеганого кимоно, казалось чужим и непривычным.
– Он что, всегда так?
– А? – растерянно переспросила мачеха. – Ах вот вы о чем…
Да, он любит подремать. И утром, и вечером, и днем… Улягутся вместе с Тиби-тян и спят. Они большие друзья.
Пес уже прокрался к котацу и сладко сопел, свернувшись у отцовских ног – только кончик носа высовывался из-под полы кимоно.
– Каждый вечер как в постель, так мы с отцом спорим, кому спать с Тиби-тян. А тот посидит между нами, как раз посередке, а потом уляжется – сначала к отцу, а среди ночи ко мне переберется.
Мачеха весело рассмеялась.
Чувствуя, как к горлу вновь подкатывает тошнота, он посмотрел на собачий нос и вдруг почувствовал, что весь дом пропах псиной.
Наутро, открыв глаза, он услышал, как за стеклянными сёдзи сыплет дождь.
Вечером, несмотря на поздний час, он хотел вернуться домой, но поезда уже ходили только до Тиба, а делать пересадку было лень.
… Который час? – сонно подумал он. Темно, как совсем ранним утром. Свет сюда совсем не проникает.
Он взглянул на часы: почти восемь. В доме была мертвая тишина. Онбыло собрался встать, но передумал, решил дождаться, когда проснутся отец с мачехой. В Токио отец поднимался самое позднее в семь и начинал бродить по тесным комнатушкам. Интересно, до которого часа он спит теперь?… Среди ночи, а может, уже под утро его разбудили чьи-то тяжелые неуверенные шаги, и от безотчетного страха он невольно спрятался с головой под одеяло и затаил дыхание, но оказалось, что это мачеха вела отца под руку в туалет.
Она что, каждую ночь провожает его в туалет? – поразился он. Когда отец с мачехой снова улеглись, он еще долго не мог заснуть от смутной тревоги и невольно вслушивался в доносившиеся голоса. Вслушивался и думал: да, похоже, это повторяется каждую ночь. Наконец за стенкой угомонились, но минут через тридцать по жестяной крыше, словно горох, забарабанили дождевые капли. В Токио крыша тоже крыта жестью, однако дождь никогда не стучит по ней с такой силой. Просто, наверное, этот дом, сколоченный наспех, немногим прочнее купален на побережье, а может быть, здесь, на море, дождевые струи мощнее… Как бы то ни было, этот яростный грохот отнюдь не манил на продуваемый ветром двор.
… Вряд ли засну. Да в такую ночь кошмары замучают, подумал он, стараясь не задремать, но незаметно для себя все же заснул. До утра не просыпался, и кошмары ему не снились. Однако, проснувшись, он ощутил себя беспредельно несчастным. Не то чтобы не выспался или устал – просто какая-то безотчетная тоска. Он даже не смог бы сказать, отчего он несчастлив – несчастлив, и все, и горькая безнадежность, разрастаясь, захлестнула его целиком. Это было окончательным пробуждением – беспощадным и ясным.
…Почему тоска? Как избавиться от нее?…
Он высунул руку из-под одеяла и отодвинул стеклянную створку; в комнату вместе с порывистым ветром ворвалась мелкая водяная пыль. Он прикрыл глаза и подставил лицо летящим брызгам. Капли приятно холодили кожу, и он, пошире раздвинув сёдзи, приподнялся и выглянул во двор. В воздухе клубился мелкий дождь, похожий на туман, и даже невозможно было различить грань между землей и небом. Но ветер крепчал, и молочно-белые сгустки тумана медленно ползли, переваливаясь, словно живые существа, через верхушки высоких деревьев, гребни соломенных крыш; а когда они растворились, все вокруг сделалось странно прозрачным и ясным – даже далекие предметы были будто совсем рядом.
Земля, мелкие камни, пни. Сухая, шелестящая на ветру трава, тонкие стебельки мха.
В курятнике петух, изображая властелина, воинственно прижался грудью к железной сетке и внимательно наблюдает за домом. Что это ему взбрело в голову? Может, ждет, когда принесут корм? Холодно, а он стоит не шелохнется, уперся ногами в землю…
Некоторое время он пытался стряхнуть наваждение, потом, замерзнув, задвинул сёдзи и снова нырнул под одеяло. И тут же вернулся к тому, с чего начиналось утро.
