И он проснулся, правда, не совсем; поморгал глазами и сказал:
— Ложись, простудишься.
Потом очнулся, сел на постели и удивлённо и сонно посмотрел в сереющую тьму.
— Что с тобой? — спросил он. — Спи.
— Кто-то окликнул меня, — ответила я взволнованно. — Я узнала по голосу, но не знаю, кто это.
— Спи, — сказал он, — никого тут нету, только мы с тобой.
Но я всё-таки не легла — и вдруг из соседней комнаты, которую мы уже тогда называли детской, донёсся запах яблок. Там стояло большое блюдо с фруктами, и мне так захотелось, чтобы настал день, чтобы я могла увидеть зелёную кожуру яблока, и хлеб в буфете, и молоко в кувшине. Чтоб был день, чтоб мне ничего не мерещилось.
Того голоса я больше не слышала — только во мне вдруг шевельнулось дитя, которое я носила под сердцем, и это был ты.
Так мы познакомились.
И я совсем не знала, какой ты, не знала, что ты потеряешь самокат и будешь фальшиво петь. И что не будешь есть овощей, а иногда, случится, и соврёшь.
Как я тебя увидел
Когда мы с тобой проходили вчера мимо того некрасивого, неоштукатуренного дома из красного кирпича, из него вышла медицинская сестра, совсем обыкновенная, в белом халате и голубом чепце. Она остановилась перед нами, словно мы были старые, добрые знакомые, которых приветствуют одним лишь взглядом. Она тебя легонько обняла и сказала:
— А я было и не узнала тебя!
А ты спросил:
— Откуда вы меня знаете?
Сестра засмеялась и пошла дальше; сёстры ведь всегда торопятся.
Поэтому сегодня я хочу рассказать тебе, что в этом красном доме из неоштукатуренного кирпича родятся дети. Надо бы выкрасить его в белый цвет — в честь и во славу людей. И на крыше надо бы держать два флага — розовый и голубой — и, как только кто-нибудь родится, поднимать флаг, чтобы весь город знал, что сейчас родился человек — мальчик или девочка.
Здесь-то я в первый раз тебя и увидел.
Сначала я ждал дома звонка. То и дело выглядывал в окна, будто кто-то должен приехать. Но никто не приезжал, и только вдали трезвонил трамвай, а один раз вспыхнула неслышная трамвайная молния. В её металлическом блеске я видел, как люди выходят из вагонов. Все шли быстро, и мне казалось, что они спешат ко мне.
И тут зазвонил телефон.
Звонила сестра в голубом чепце — та самая, которую мы встретили вчера, — и сказала, что родился ты и уже сосёшь молоко.
У тебя ещё не было имени, а ты, дружище, уже кричал. Это я не в упрёк тебе говорю, просто отмечаю порядка ради, чтобы ничего не упустить.
— Идите в кино, — сказала сестра, потому что угадала беспокойство в моём голосе.
Но я остался дома. Заглянул ко мне сосед, некто Ворел, обойщик и старый холостяк, прославившийся в доме тем, что сочинил марш «Хоровод карликов». Один раз марш передавали по радио, и с той поры Ворел очень возгордился и стал носить чёрную широкополую шляпу.
— Извините, — сказал он, — нет ли у вас перца? Я делаю огуречный салат, огурцы есть, а перца нет.
И я предложил ему: пусть несёт сюда свой огуречный салат, и мы вместе отпразднуем твоё рождение. Ворел обрадовался и говорит:
— Хороший вы человек, сейчас я только сбегаю куплю студня!
Он вернулся в нарядном сером галстуке. Так мы с Ворелом трезво отметили твоё появление на свет, и я подарил ему того куклёнка, потому что Ворел старый холостяк и никого у него нет.
— Идея! — сказал он. — В ближайшие дни я напишу интермеццо «Кукла». Вы знаете моё сочинение «Хоровод карликов»?
По-моему, он всё-таки бросил композиторскую деятельность, но с Человечком он очень подружился. Человечек сидел на ночной тумбочке в своей белой рубашечке и таращил на Ворела преданные глаза из кнопок. А Ворел сделал ему маленькую кушетку, потому что был обойщиком.
На следующее утро я пошёл в родильный дом. Купил по до-роге румынские сливы и тюльпан.
Когда мама увидела меня, она притворилась равнодушной.
— О, ты пришёл, — сказала она, — пришёл всё-таки…
Как будто она думала, что я уж никогда не приду.
Она строго оглядела меня: приличный ли у меня вид и похож ли я на отца.
— Возьми меня за руку, — сказала она, — здесь так делают все мужья. Здесь надо брать за руку.
— Вот румынские сливы, — сказал я неуверенно. — А куклёнка я подарил мебельщику…
Она надкусила сливу и вдруг уронила слезинку — такую незаметную, женскую, самую обыкновенную слёзку, которую порой и не замечают.
— Это от слив, — сказала она растроганно, — они такие сладкие.
И держала меня за руку, как это здесь принято. Но вдруг она переменилась. Лицо её вытянулось, а рот раскрылся, как у тебя, когда ты слушаешь сказку. В глазах промелькнуло что-то необычное, под тонкой белой кожей вспыхнул румянец, совсем лёгкий, даже не розовый.
— Слушай! — сказала она. — Это он!
— Кто? — спросил я удивлённо.
— Он… кричит…
Кричало добрых девять младенцев. А может, только восемь.
— Ты его узнаёшь?
— Да, — ответила она, — я его узнаю.
Потом ты приехал на белой тележке. Вас на ней было пятеро, и это были твои первые товарищи. Все вы были красные, только девочка казалась чуть-чуть лиловатой.
Встретитесь ли вы когда-нибудь в жизни, друзья? Все вы были похожи один на другого, и у всех у вас сердце было там, где следует.
Тогда вы умещались впятером на маленькой белой тележке, — завтра, быть может, вам тесной покажется планета.
А у той девочки будут светлые волосы и загорелая шелковистая кожа, и ей очень пойдёт летнее платье с юбкой колоколом, если только к тому времени не изменится мода.
Мамы разобрали детей, а наша сказала:
— Посмотри, какие у него пальцы, как у человека, только маленькие. И глаза как у человека, и ресницы, и морщинки…
Потом она съела ещё одну румынскую сливу и сказала:
— Ну, пора, уходи!
О методе убеждения
В прежние времена в передней висели розги, а брючный ремень, помимо всего прочего, выполнял педагогические функции. Он утратил своё значение не только с изобретением подтяжек, но и с проникновением прогрессивных методов в воспитание детей дошкольного возраста.
Теперь мы применяем метод убеждения. Это трудоёмкий метод, но плоды его поразительны.
Я расскажу вам о том, как мы разбили окно. То есть не мы, а он — это было первое окно в жизни моего ребёнка. Понятно поэтому, что звон стекла на нашем дворе прозвучал подобно голосу рока. До сих пор мы ещё ничего не разбивали, не считая синего кофейничка.
Осколки лежали во дворе, и привратница наступила на них босой ногой. Это ещё более омрачило атмосферу.
— Господи! — воскликнула привратница. — Ещё и за чужими детьми смотри! А кому их воспитывать, все по собраниям сидят…
Тут мы поняли, что необходимо вмешаться.
До сих пор мы жили тихо и мирно, а что касается синего кофейничка, то он всё равно уже треснул около ручки. Но теперь к нам ворвалась, как говорится, сама жизнь.
— Ты кто? — начал я тот памятный разговор.
— Ребёнок, — ответил сын. Это он знал твёрдо.
— Видишь ли, — говорю, — я тоже был ребёнком… Ты знаешь, что я был ребёнком?
Ты был милый ребёнок или противный?
Постой, — сказал я, — это к делу не относится. Конечно, я был милым ребёнком… Но не в том суть! Я хочу с тобой поговорить. Тебе повезло — ты живёшь в новую эпоху, теперь с детьми разговаривают. А со мной вот никто не разговаривал. Был у меня папа, у папы был ремень…
Сын поинтересовался, какой это был ремень — военный?
— Нет, говорю, — обыкновенный ремень, но это к делу не относится… Конечно, ремень был не военный. Я говорю тебе это к тому, чтобы ты понял — теперь с детьми обращаются совершенно иначе. Вам теперь живётся как никогда. Потому что в вас видят будущее… И как ты только мог подумать, что я был противным ребёнком?
— А я и не думал, — ответил он. — Мне ты нравишься.
— Так вот, — продолжал я целеустремлённо. Такое дело. Мы вас теперь воспитываем убеждением, а вы этого не цените. Нынче дети равноправны. Мы говорим с тобой, как со взрослым, всё объясняем. Отечески, ласково… Не вертись, черт побери! Сиди прямо, когда с тобой говорят!
— Хорошо, — ответил он покорно. И выпрямился.
— То-то же, — продолжал я. — Что ты ел сегодня на обед?
Он ел картофельные кнедлики.
— Глядите! — говорю. — Картофельные кнедлики! И ты говоришь об этом так, между прочим… А ты знаешь, что были дня нас картофельные кнедлики?
— Я… — говорит он, — дело в том… папа…
— Не перебивай, — говорю. — Твоё счастье, что ты родился пять лет назад. Появись ты на свет раньше, может, тебе было бы хуже… А теперь мы воспитываем тебя убеждением. Но как тебе могло прийти в голову, что я был противным ребенком?
— Папа… — снова начал он сокрушённо.
