Все-таки она была нудная.
А Пашку уже корежило: ему не сиделось за столом, он расстегнул рубашку, спустил галстук в предчувствии каких-то неведомых подвигов. И едва явилась девка с водкой — схватил бутылку и стал терзать пробку, открывая. Зинка тащила и ставила стаканы, яйца, бледнозеленую колбасу.
— От души поздравляю с благополучным окончанием воинской службы! — толстуха жеманно чокнулась, и хлестанула свою долю, словно стакан нарзану. Шмакодявка пила в два приема, содрогаясь и по-кроличьи дергая носиком. Пашка тоже заглотал водку махом, и она показалась ему противной — он задержал дыхание и быстро-быстро зажевал это дело, перебивая вкус. Но он знал, что если придется пить дальше — пойдет, как по маслу.
Моментально профуры забалдели, стали бодриться, шуметь, и предложили сгонять за второй. Но явилась заведующая и выгнала всех на улицу. Скоро они оказались в каком-то глухом месте, в углу, образованном двумя заборами, там рос чертополох, цеплял иголками; лебеда, гигантские лопухи…
— Ну, — сказала Любка. — Давайте теперь думать, — кому за вином идти, кому с солдатиком оставаться.
— Но-но! — малявка обхватила Пашку и посунулась губами к его лицу. — Не отдам.
— Ж-жывет моя атр-рада
В высоком терему-у-у!!.. —
завыла толстуха, удаляясь.
Не теряя нимало времени, Зинка побежала в угол забора, распугав воробьев, встала на четвереньки, лицом в лопухи, поддернула платье и торопливо, громким шепотом окликнула солдата. Сидящий на траве Пашка обернулся и увидал белые ягодицы — тощие до того, что казались квадратными из-за проступающих сквозь кожу мослов; чахлый рыжеватый кустик, свисающий под ними. Он нагнулся, замотал головой.
Кое-какой опыт по бабьей части у него был — и строился как раз на подобных этим профурам. Вокруг любой зоны вьются шалашовки, обслуживая лагерный и окололагерный люд. И солдату не приходится выбирать: он пользуется тем же, чем и охраняемый «контингент». Общая несвобода уравнивает. Но если большинство зеков так и не поднимается никогда выше подобной дряни, то солдат глядит на них как на явление исключительно временное, терпимое лишь на период службы, подлежащее после дембеля немедленному забвению. Там будут девочки, милые и юные, в платьицах, костюмчиках, смеющиеся и танцующие, ласковые и жаркие. Конечно, потом всяко случается, но думают, загадывают вперед все одинаково. И Пашка был таким. А тут, не успел вернуться — и на тебе. Будто бы снова прибежал в самоволку куда-нибудь на питомник или в лесную землянку, где обитают одутловатые, хриплые, избитые, гугнящие существа.
— Пшла, шваль! — крикнул он.
Зашуршали лопухи, репейник; мигом оказавшись рядом, бабенка принялась деловито копошиться в его ширинке. Пашка оттолкнул белесую головку, попытался встать — она боднула его в бок, усаживая обратно. «Н-но… ты погоди! — бормотала профура. — Мы чичас!..» Он отлягнулся, покатился по земле.
— Уйди, сказал! Отстань!
Она села, поджала к подбородку колени и тихо заскулила.
Пашкина злость прошла. Помолчав, он сказал:
— Постыдилась бы. Вы ведь обе трипперные, наверно?
— Не-е! — проблеяла Зинка-резинка, корзинка. — У нас тут чисто. Прошлой зимой чечены сифилис привозили, дак мы с Галкой как раз уезжали, в поселке жили, у моей мамки.
— Гляди, у тебя еще мамка есть.
— И дочка. Пять лет, с мамкой живет.
— Вот и работала, и воспитывала бы ее. А то шляетесь, за стакан раком встаете.
— Работай, не работай — все равно сдохнешь. Нет уж, хватит, намантулилась я!
— Кликухи-то у вас есть?
— Но… Моя — Коза, а у нее — Любка-дыра.
— Коза… Дыра… — Пашка закатился смехом. Шмакодявка тоже хихикала.
Тут вспорхнули с шумом воробьи, и сама Дыра возникла из высоких сорняков. Наморщила нос-пипочку:
— Вы че такие радостные? Шибко сладко полюбились?
— Да с ним бесполезно! — вздохнула Зинка.
— Ну, не беда, солдат. Вот выпьем немного — и сделаемся. Кильки баночку купила… А это бывает. Устал за дорогу. Мы ведь тоже девушки с понятием. Отойдешь потихоньку. Ой, а открывашка где? Раскупоривай, Зинка, канцерву. Зинка-резинка.
Суетилась, трясла натянутым на толстые ляжки подолом, и походила на толстую старую клушу из куриного семейства.
Снова полилась водка в свистнутый из кафе граненый стакан. Теперь Пашке пилось легко. Палило солнце, висели в разморенной жаре маленькие легкие облачка. Отсюда хорошо проглядывалась часть городка, — и Шмаков видел деревянные дома, деревья в палисадниках и вдоль улиц, серую пыль от машин…
— А ведь я, девки, дома, — сказал он. — Можете вы, раздолбайки, это понять, или нет?
— Конешно, дома, — басом молвила Любка-дыра. — Только ты не духарись, а то получишь солнечный удар. Надень фуражку. А ну, што я сказала!
— Пошли вы все, — Пашка счастливо засмеялся, лег на траву. — Я дома.
И тут же уснул.
Очнулся он мгновенно — словно снова оказался в казарме, и услыхал сквозь сон сигнал тревоги:
— Побег?!!..
Что-то мягкое и жаркое, визгнув, улетело с живота в лопухи. Туда же отправилась сброшенная с лица фуражка. Босой, расстегнутый, Пашка стоял враскорячку на мятой траве и тревожно озирался кругом.
Внизу блестел водою небольшой городской прудик, — там сидел рыбак в лодке, бултыхались ребятишки; на мостках женщина полоскала белье. Клонясь к воде, стояла старая береза — вот-вот упадет. Но она стояла так уже долгие годы, и все не падала. Он успокоился, сел на землю, проверил карманы.
Денег, конечно, нет, профуры забрали все. Но главное — документы — на месте. Да их и не было много, этих денег. Полтинник, что дал Фуня — он случайный, его нечего и считать. На него брали вино. Своих же было всего червонец, он его прихватил на всякий случай. Остальные лежали в чемодане. Нет, ничего страшного… Девки-то были неплохие, и взаправду старались, чтобы ему было как лучше. А за это надо платить. Вот они даже ботинки с него сняли, поставили рядом, чтобы ноги отдохнули, накрыли голову, чтобы зной не наделал беды. Так что не стоит держать на них обиду.
Пашка зашел в лопухи, за фуражкой, нагнулся, — неведомо откуда выскочивший котенок фыркнул и ударил его лапкой. Так вот кто спал на его животе! Пепельно-серый, в черных тигровых разводах. Ах ты игрун, зверь!
Еще профуры вытащили из внутреннего кармана кителя красивую позолоченную цепочку — рассудив, верно, что молодому парню она ни к чему. А Пашка очень дорожил ею, и вез в подарок матери. Он выменял ее у одного зека на литр водки, по лагерным понятиям это была высокая цена. Однако цепочка и стоила того: мелкая-мелкая, сверкающая, она ласкала ладонь и была словно живая.
Длинный низкий гудок пролетел над городком. И далеко за прудом показался поезд — точь-в-точь такой, какой вез Пашку несколько часов назад. Он тотчас вспомнил все, и испуганные ноги взметнули его над зеленою плешкой.
Автобус!..
По сорной тропинке он припустил к станции, — и остановился на тонкий, трепещущий из-за спины звук.
— А ты чего? Пош-шел, ну?!
Котенок прыгнул и потерся мордой о ботинок. Пашка, фыркнув, припустил дальше.
Одинокий автобус всасывал последних пассажиров… неужели успел? Шофер лениво ворочался в кабине.
— На Шкарята?
— Ты откуда выскочил? Пыльный, в репьях…
— Мне только чемодан взять — там, у кассира.
— Вали его на рюкзаки — вон, дачников полная утроба…
Котенок, подобравшись, зацепился за Пашкину штанину и полез по ней наверх.
— Эт-то еще что за притча? — засмеялся шофер. — Тоже дембель?
— Да, черт… Бежит и бежит за мной, как на шнурке. Поедем — я его в окошко выкину.
— А он — под колеса. Не жалко? Пусть прокатится. Я его потом на автостанцию отнесу. Приживется — ладно, а может, еще и домой дорогу найдет. У них ведь нюх на это дело.
Он протянул ладонь, и снял котенка с Пашкиного погона.
Продравшись с чемоданом сквозь дачников, все заполнивших своей поклажею, Пашка сунул голову в кабину:
— Я последний!
Водитель кивнул, включил мотор и закрыл двери. Воздух стронулся и пошел в форточки ускоряющей движение машины. Стало легче. Котенок сидел на ветхой хламидке, постеленной поверх капотного чехла. Главная улица накатывалась на лобовое стекло, и солдат — дальний путник, Одиссей — глядел во все глаза. Угоры, небуйная зелень, милиция, раймаг, Дом пионеров, аптека, старая гостиница, ПТУ… Тень от тополя сделалась длинной, и Фуниной «восьмерки» уже не стояло во дворе училища. Обогнув пруд, автобус рванул в гору.
Когда осталось позади окраинное кладбище с гнилым забором, шофер спросил:
— Ну дак как там, вообше-то?
— Где? В армии, что ли?
— А то! У тебя какие войска? Яшка-артиллерист?
— Ракетчик. Стратегического назначения.
— Но… Командир отделения?
