Райнхольд восседал на кровати. Рядом с ним лежал раскрытый «Степка-Растрепка». И теперь он мог пересказать наизусть любую историю. Все истории, прошедшие через закоулки его воображения, выстраданные им, рисовались вновь и вновь. Чаще всего это был летевший на ярко-красном зонтике мальчуган, с каждым рисунком уменьшавшийся, оставлявший позади себя и белое здание кирхи — и поныне Фальку эти черты казались присущими решительно всем кирхам, — и зеленые поля, настигаемый зловеще-черной тучей, стиравшей его следы. Переполненный восторгом свободного полета и в то же время снедаемый отчаянной тоской по дому, Райнхольд годами ложился в постель с этой книжкой и с нею же пробуждался по утрам. Именно ее персонажам суждено было стать героями его первых комиксов, которые он в толстенных конвертах посылал своей старшей сестре, когда ее на месяц отправляли в детский санаторий, затерявшийся где-то в глубинах Шварцвальда.
Сегодня Райнхольд уже каким-то образом перерос этого мальчугана. Или же ветер ослаб. Или зонтик продырявился. Он закрыл книгу. Перед ним покоились его книжные сокровища. Их можно было по пальцам перечесть. Слишком мало, чтобы исчезнуть, погрузившись в них. Ничтожно мало, чтобы даже прогуляться по ним.
Райнхольд уставился на белые пятнышки, въевшиеся в книжную полку. Если бы некий оператор надумал заснять Райнхольда крупным планом, бесстрастная пленка запечатлела бы стремительный процесс сужения диафрагмы его зрачка с одновременным увеличением белого глазного яблока. Борьбу пестроты мира с унылой белой однотонностью. Но никакого наезда камерой на Райнхольда, разумеется, не было и быть не могло. И вообще, не пристало щеголять столь утонченными метафорами. Чтобы поставить на всем этом точку, выразимся просто и безыскусно: поскольку Райнхольд не имел возможности исчезнуть, зарывшись в принадлежавшую ему кучку книжек, он исчез в белой стене. Еще более прозаически: Фальк Райнхольд уснул.
Стромат первый
Записки мальчика-сироты
В чем достоинства и недостатки описания чьей-либо жизни? Тут отвечать самому вовсе не обязательно, а вполне можно отделаться кучей цитат — вопрос этот столь же древний, как и само письмо.
«Сократ: Остается разобрать, подобает ли записывать речи или нет, чем это хорошо, а чем не годится. Не так ли?
Федр: Да.
Сократ: Так вот, я слышал, что близ египетского Навкратиса родился один из древних тамошних богов, которому посвящена птица, называемая ибисом. А самому божеству имя было Тевт. Он первый изобрел число, счет, геометрию, астрономию, вдобавок игру в шашки и в кости, а также и письмена. Царем над всем Египтом был тогда Тамус, правивший в великом городе верхней области, который греки называют египетскими Фивами, а его бога — Амоном. Придя к царю, Тевт показал свои искусства и сказал, что их надо передать остальным египтянам. Царь спросил, какую пользу приносит каждое из них. Тевт стал объяснять, а царь, смотря по тому, говорил ли Тевт, по его мнению, хорошо или нет, кое-что порицал, а кое-что хвалил.
По поводу каждого искусства Тамус, как передают, много высказал Тевту хорошего и дурного, но это было бы слишком долго рассказывать. Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: „Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости“. Царь же сказал: „Искуснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой — судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользоваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых“.
Федр: Ты, Сократ, легко сочиняешь египетские и какие тебе угодно сказания.
Сократ: Значит, и тот, кто рассчитывает запечатлеть в письменах свое искусство, и кто, в свою очередь, черпает его из письмен, потому что оно будто бы надежно и прочно сохраняется там на будущее, — оба преисполнены простодушия и, в сущности, не знают прорицания Амона, раз они записанную речь ставят выше, чем напоминание со стороны человека, сведущего в том, что записано.
Федр: Это очень верно.
Сократ: В этом, Федр, дурная особенность письменности, поистине сходной с живописью: ее порождения стоят, как живые, а спроси их — они величаво и гордо молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто они говорят как разумные существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда отвечают одно и то же. Всякое сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде — и у людей понимающих, и равным образом у тех, кому вовсе не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет. Если им пренебрегают или несправедливо его ругают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни помочь себе».[1]
И снова: «Оставлять после себя письменные сочинения — не должно ли вообще или дозволено лишь некоторым? Если верно первое, то имеет ли письменное слово какую-либо ценность? Если мы предпочтем второе, то кому — серьезным писателям или ничтожным?».[2] Так столетия спустя один из ткачей ковров словесных повторил вопрос и тут же ответил на него: «Смешно было бы, отказывая в таком праве людям дельным, принимать произведения никчемных писателей».[3] Другой вопрос почти что сам собой разумеется: «Оставить после себя достойное потомство — это благое дело. Дети наследуют телесную жизнь, книги же — это то духовное наследие, которое продолжит наше дело и после нас. Вот почему в наших Строматах[4] истина представлена смешанной с мнениями философов или, лучше сказать, покрыта и утаена, как съедобное ядро, ореховой скорлупой.
Это сочинение не является риторическим упражнением для публичного исполнения, но представляет собой скорее воспоминания, собранные на старость, средство от забвения, несовершенный образ и эскиз живых и одухотворенных речей мужей блаженных и достопамятных, которых я имел честь слушать».[5]
Далее — более подробно.
Метафизика имен собственных
Имена собственные — единственные из всех имен и избитых фраз, которые противостоят размыванию смысла, помогая нам изъясняться.
Эммануэль Левинас
Иоганн Георг Тиниус обладал необычной фамилией. (Вы же не всерьез примете «ус» на конце за типично саксонское окончание!) Но, как говорится, имен не выбирают. В точности так же, как присущий лишь одному индивидууму неповторимый аромат кожи, сладковато-приторный или же терпкий, нордический или же южный, так и имя собственное уподобляется некой оболочке человека; можно ведь вполне ограничиться одной лишь своей подписью, нередко она способна представить самого ее обладателя, и (я тут не собираюсь никого поучать) иногда она выглядит куда убедительней, нежели «я», самый надежный фундамент (fundamentum inconcussum, раз уж мы взялись за латынь.)
И когда Иоганн Георг чувствовал себя одиноким и беззащитным, он принимался вслух повторять свое имя, как если бы оно означало некую материальную среду, в которой он уверенно и без труда ориентировался. Я — Тиниус. Строго говоря, Тиниусу не следовало так уж полагаться на истинность своего имени, ибо то, что он нам по этому поводу сообщает, отнюдь не всегда убеждает.
Мой отец, Иоганн Кристиан, родом из деревни Киммеритц, что под Лукау в Нидерлаузице, где его отец пас овец, именно он был первым, кто принес нашу фамилию в Германию. Дело было так, что во время Испанских воин за престолонаследие, будучи семилетним мальчуганом, однажды утром он был обнаружен на большом войсковом тракте под Барутом, по которому постоянно шли войска, одетым в военную форму; он тогда показал, что ночью произошел большой переполох и что вследствие нападения неприятеля все подверглось страшной разрухе. Сам он укрылся во ржи, и с наступлением дня ему больше никто не попадался. Все разбежались. Имя свое он назвать смог и о своем отце показал, что тот, восседая на белом жеребце с саблей в руках, командовал полком. Точных доказательств тому нет. Имя — римского происхождения с различными приставками, например, Атиниус, Тициниус, Батиниус; истинное имя обнаруживается в Руфусе Тиниусе, возглавлявшем поход римлян на парфян. Теперь уже много таких имен в той местности под Берлином и курортных округах, и все они происходят от этого первого родоначальника.
