— А что дальше? А дальше мы читаем, что коен гадоль отдает того козла, который предназначен для Азазеля, одному из коаним, и коен уводит его в пустынное дикое место, посреди которого высится утес, и отрезает кусочек от красной шерстяной повязки на шее козла и привязывает его к скале, чтобы отметить место, а потом сбрасывает козла с утеса, и тот кубарем летит вниз, вниз, вниз и разбивается на смерть. Но службу в Храме нельзя продолжать, пока не станет известно, что козел отдан пустыне. Каким же образом они узнавали об этом в городе, отстоящем далеко-далеко от этого места? На протяжении всего пути из пустыни до Иерусалима в землю были врыты столбы, и на верхушке каждого столба сидел человек с большим платком в руке и махал, получались такие крылатые столбы, летящие друг к другу, одно крыло за другим, пока весть о том, что козел сброшен со скалы, не доходила до первосвященника. И лишь после этого коен гадоль завершал свои песнопения, взывания, благословения и мольбы. В окрестностях Сарона часто случаются землетрясения — коен гадоль просит: и да не станут их дома их могилами. И затем начинался торжественный проход, нет, шествие, праздник: все следовали за первосвященником к его дому, он вышел живым из святая святых, все прегрешения искуплены, все очищены, исцелены, и они пели, что он подобен лилии, луне, солнцу, утренней звезде в облаках, золотому блюду, цветущей оливе… Вот, господа, как было и как снова будет в Храме после прихода Машиаха. Мы читаем это, — он похлопал по своей книге, — в Мишне Йома[9], Йома — таргум[10] для Йом Кипура[11], но кто искупает, кто дарует очищение? Разве козел, принесенный в жертву Азазелю, искупает, разве коен гадоль очищает и освящает нас? Нет, лишь один Всевышний очищает, и только мы сами можем искупить свои грехи. Рабби Акива напоминает нам: «Кто дарует очищение? Отец наш Небесный». Так для чего же, господа, был, по-вашему, нужен Храм? Зачем козлы, бык, кровь? И почему все это должно быть восстановлено Машиахом? Вот вопросы, от которых нельзя отмахнуться! Кто из нас готов убить животное не ради пищи, а ради идеи? Кто из нас способен обречь животное на смерть? Кто из нас, совершая это, не почувствовал бы себя грешником? Не ощутил бы стыд Эсава? Конечно, можно сказать, что тогда были другие времена, что все эти обряды устарели, что сегодня мы чище, лучше и не проливаем кровь с такой легкостью. Но ведь, говоря по правде, это не так, и все мы знаем, что это не так. Просто в наши дни животных заменили людьми. Что значит слово «Азазель» точно не известно — мы называем это пустыней, кто-то считает, что это ад, обиталище демонов. Но что бы мы ни имели в виду под «пустыней», что бы ни имелось в виду под «адом», несомненно самое простое значение: вместо. Пустыня вместо земли, дарящей покой и отдых, ад и демоны вместо жизни, изобилия, мира. Козлы вместо людей. Неужели в Храме не нашлось ни одного человека, кто, глядя на этих прекрасных, сильных животных, их сверкающую шерсть, блестящие копыта, чуткие ноздри, мышцы, как у нас, нежные глаза, ничем не отличающиеся от наших, неужели никто, глядя на это удивительное трепещущее создание, повторяю, неужели никто в тот миг, когда нож распорол мех и вошел в плоть, и забила кровь, не ощутил красоту живой твари? Неужели никто не испытал благоговейный ужас, наблюдая, как это живое чудо превращается в тушу? И не подумал: как я похож на этого козла! Козел уходит, я остаюсь, козел вместо меня. Неужели никто не узнал в козле, уводимом к Азазелю, свою собственную судьбу? Смерть не разбирает: одного она настигает у алтаря, другого у подножия утеса… Господа, сейчас, мы, если можно так сказать, в Храме, Храме, лишенном святая святых, — когда Храм был разрушен, он оставил мир, и у мира не было другого выхода, кроме как притвориться Храмом в насмешку. До прихода Машиаха не может быть первосвященника, у нас нет права благословлять толпы, нет власти, мы не можем взывать ни к кому, кроме как к самим себе, и только к самим себе, в своем одиночестве, в своем ничтожестве, мы вместо, мы как эти козлы, наша судьба решена, мы предназначены либо для алтаря, либо для Азазеля, но в любом случае обречены на заклание… О дорогие мои папочки, у нас отняли возможность выбирать, нас влекут, мы несвободны, мы только вместо: всегда вместо, вместо выбора у нас ярмо, вместо того, чтобы идти куда хочется, мы вынуждены идти, куда нам укажут, вместо свободы, у нас на шее веревка из красной шерсти, мы жили в местечках, нас загнали в лагеря, мы были в поездах, нас втолкнули в душегубки, в отсутствие Машиаха безбожники создали государство, и вот теперь враги точат на него зубы. Все, что делается без Машиаха, тщетно. После того как Храм оставил мир и мир надсмеялся над Храмом, все мы на земле превратились в козлов или быков, тварей женского или мужского пола, а все наши молитвы не более чем блеяние и ржание на пути к оставленному алтарю, пустыне, где повсюду Азазель. Папочки, как можно жить? Когда же придет Машиах? Вы! Вы, гость! Куда вы смотрите, кто вы такой, чтобы отворачиваться?
Он определенно обращался к Блейлипу — тыкал в него пальцем без ногтя.
— Кто вы? Отвечайте и смотрите на меня! Кто вы?
Блейлип назвался и задрожал: школьник в классе.
— Примите мое глубочайшее уважение, ребе. Я приехал, потому что мне хотелось побольше узнать о вашей общине.
— Мы не островитяне Южного моря, сэр, наши обычаи хорошо известны со времен Синая. Не надо отводить глаза! Мы не что-то новое в мире.
— Простите, ребе, не новое — незнакомое!
— Вам.
— Мне, — признался Блейлип.
— Вот именно поэтому я и спрашиваю. Кто вы, кого вы представляете, кто вы нам?
— Я еврей. Как и вы. Один из вас.
— Наглая ложь! Атеист, разрушитель! Для нас существует Всевышний, радость, жизнь! Для нас существует вера! А для вас? Я только что рассказывал вам о том, что творится в вашей душе, эмес?
Блейлип знал это слово: «правда», но он был всего лишь гостем, и не хотел слишком многого, его вполне устраивал небольшой кусочек правды, чтобы его можно легко проглотить, не рискуя подавиться.
— Значит, мир, по-вашему, был сотворен напрасно, эмес? — спросил раввин.
— Я не очень в этом разбираюсь, теология меня не интересует…
— Папочки, — сказал раввин, — все, что вы услышали от меня сегодня, все мои слова, слова отчаяния, исходят из печени этого человека. Мой рот сделался его попугаем. Мои зубы — его клювом. От него в доме учения стало черно, как будто у него в желудке кусок радия. Он готов сожрать нас всех. Человека он приравнял к козлу. Храм — и прежний, и чаемый — для него скотобойня. Мир — кладбище! Вы удивлены, мистер Блейлип, что я так хорошо знаю, что творится у вас внутри, в сердце? Язва! Проказа! Вы заявили, что «теология» вас не интересует, мистер Блейлип, однако определенное представление о нас у вас имеется, эмес? Некая идея…
Блейлип хотел бы онеметь. Он перевел взгляд на Йосла, но тот рассматривал пуговицу на своем рукаве.
— Говорите на своем языке (ни на каком другом он и не мог говорить) — и я прекрасно вас пойму. Что же вы о нас думаете? Встаньте!
Блейлип повиновался. Он и сам не знал почему. Лица окружающих в профиль казались острыми, как серпы. Он даже не заметил, что кипа свалилась у него с головы, но кто-то быстро нахлобучил ее снова. С силой, точно ударил.
— Итак, — не отставал раввин.
— Ну, — просипел Блейлип, — я слышал, что в книге Зоар сказано, что Моисей совокупился со Шхиной[12] на горе Синай. Что есть книги, по которым можно гадать, узнавать судьбу, предсказывать будущее. Что были такие раввины, которые владели искусством левитации, могли исцелять, делали так, что бесплодные женщины рожали. Что был ребе, который однажды задул огонь Субботы. Разное, — сказал Блейлип. — Наверное, легенды.
— И вы надеялись увидеть нечто подобное?
Блейлип молчал.
— Тогда спрашиваю еще раз. Вы сами в такое верите?
— А вы? — спросил Блейлип.
— Нельзя смеяться над раввином, — вмешался Йосл.
Однако раввин ответил:
— Я не верю в магию. А в то, что существуют влияния, верю.
— Влияния? — переспросил осмелевший Блейлип.
— Воздействия. Они могут заставить человека отвернуться от дурного поступка, ошибки, неверного выбора. От несчастья, гнева, зла. Неправедной жизни.
Блейлип не отрываясь смотрел на раввина: его руки вызывали подозрение. Жуткие руки: искореженные, увечные — в какой станок они попали? — и эта кепка на голове. Но в остальном обычный человек, рассудительный, выдержанный, не мистик, с командирскими замашками, педагог, шумный проповедник. Блейлип, сам человек с образованием и уже давно не школьник, постепенно приходил в себя. Вполне заурядная личность. Людям необходимо кого-то слушаться — все очень просто, — поэтому обязательно должен быть кто-то, кто распоряжается. Указывает, что делать. Монарх, что-то в этом роде. Любое сообщество нуждается в управлении. Такова природа отношений между людьми. Блейлипу, привыкшему к социологической терминологии, особенно нравилось это понятие: «отношения между людьми».
