Прошло детство, и я забыл про ангела. И долго-долго не вспоминал наивную эту мечту. Но в двадцать лет я впервые увидел его — бестелесного духа с бледным лицом недавней смерти. Я не мог ошибиться. Ко мне во сне приходил мой дед. Приходил первый раз в жизни — это я помню точно. Он был какой-то слабый, бесцветный и просто стоял и смотрел на меня. А потом ушёл, не сказав ни слова. Это было в марте 2001-го; я окапывался в Ведено, а дед умирал в Красноярске. Он приходил прощаться, но я не понял этого. Я так и не разобрался, для чего его принесло в мой сон. Потому что тогда просто не знал, как быть со смертью в том мире, где нет войны. Неужели и там можно умереть?
Про деда я услышал лишь по возвращению из Чечни. Но за эти годы так и не собрался, так ни разу и не сходил навестить его могилу.
Он вновь приходил сегодня, этот истлевший в земле покойник. С тем же лицом, как и там, в Ведено, такой же бесцветный, но сильный и решительный. Дед взял меня за руку, и долго вёл по улицам Грозного. Я видел, куда он шёл. Он искал выход из этого проклятого города. Дед знал: следующий год будет последним.
И тогда я понял, что всё моё далёкое детство, всё то время, прожитое среди книжек и игрушечных войн, я просто не там искал своего ангела. У него не было крыльев. Он всю жизнь ползал здесь по земле. Эти крылья, белые его крылья, деду оторвало ещё на финской границе, ещё при бомбёжках 41-го года. Оторвало ещё там, в гнойных болотах Карелии, в лесу из лишайной берёзы и чахлой сосны, где товарищи, такие же бескрылые ангелы, мимоходом, совсем случайно, выкопали его из завалившегося окопа. Там было не до белизны. Они, военные разведчики Великой Отечественной, слишком часто лежали в грязной земле, слишком много передавили в своих рейдах чёрной фашисткой твари.
Я проснулся оттого, что меня колотило от ужаса. Моя комната, одинокая моя комната, была полна тишины, тьмы и, притаившихся в ней кошмаров. И почти час я боялся высунуться из-под одеяла и только задыхался, только плакал от великого и необъяснимого страха.
…Он так и не нашёл выход из этого города. Мой дед не вывел меня отсюда. Потому что я только молчал, только плёлся сзади, и не показал ни одной дороги.
Последний гражданин Советского Союза
Его подобрали где-то на тёмных улицах и привезли ночью в отдел местные милиционеры-чеченцы. Что он делал в столь поздний час в страшном этом городе — давно известно: побирался, шлялся по помойкам, глотал вонючий спирт и искал место согреться. Да ещё, наверное, молился, чтобы пущенная с какого-нибудь блокпоста очередь прекратила наконец бесполезное его существование.
Он сидит в кабинете участковых, у самого края стола, пьяный, грязный, скрученный радикулитом. Рядом пишет рапорт чернобровый пэпээсник полка. Я неспешно перебираю в пальцах рваные листы износившегося паспорта СССР. Этот старик русский, имеет постоянную прописку в Грозном с сентября 1968 года, с незапамятных времён нашего Нерушимого Союза. Никому не нужный гость из счастливого прошлого, он стыдливо прячет под стул проношенные свои башмаки.
— Отпусти его, Рамедин, — обращаюсь я к дежурному участковому.
Переведя на Рамедина глаза, безучастно ждёт его решения пэпээсник. Ему всё равно. Ему нужна лишь расписка в приёме задержанного.
Вдвоём со стариком мы потихоньку идём до ворот. И он не перестаёт жаловаться, не перестаёт изливать мне свою душу. Он когда-то родился здесь, женился, развёлся, утратил связи с бывшей семьёй, отработал свой век и вышел на пенсию. Война застала его здесь, во дворе родного дома, где так давно миновало его детство. Война разнесла дом, увела соседей, лишила его корки хлеба и отняла пенсию. Он ничего не получал с 91-го года. Ни одного рубля, ни одной копейки. Всё, что ему осталось от той страны, где так тяжко прошла его трудовая жизнь, всё, что он заработал на ней, — это гнилые фрукты и заплесневелый хлеб с базаров и рынков. Это нищая котомка, болтающаяся на костлявом его плече. Это редкая случайная милостыня, поданная сердобольным русским или чеченцем. Это право входить с ночёвкой на каждый порог Грозного, в каждый его раздолбанный дом, в каждый обвалившийся его подвал.
Как же он выжил тут при обеих войнах?!..
— Паспорт бы поменяли. Вы будете частым гостем здесь, — обращаюсь я к нему уже у ворот.
Старик даже не удивляется глупому этому совету, а только качает головой, только безрадостно смотрит на меня заплаканными глазами:
— Кто мне его поменяет?..
Я открываю ворота и молча отправляю его во тьму. В чёрную ночь Грозного, которой страшусь сам. В которую никогда не выхожу без оружия и полного запаса патронов.
Он проваливает со двора, а я лишь потом понимаю, что нужно было дать ему каких-нибудь продуктов, консервов или хотя бы денег. А я не дал. Не подумал. Забыл.
У старика уже отказывают ноги. Он несколько раз споткнулся на пути к воротам, несколько раз схватился за протянутую мной руку. Наверное, он скоро умрёт. Как когда-то умер его Советский Союз.
Позже, перед уходом из Грозного, я специально буду искать во всех списках задержанных его фамилию. Но, наверное, я ошибся тогда, когда сказал, что он будет частым гостем милиции. Старик никогда больше не доставлялся в наш РОВД.
Это был последний гражданин Советского Союза, которого я встретил на своём пути. Потому что вскоре уволился из милиции. И никто и никогда больше не подавал мне на проверку своего паспорта. Больше я не знал ни одного гражданина той великой страны, о которой однажды, трудной осенью 2004-го, напомнил мне Грозный.
Как я попал на эту свадьбу? Какой человек так посмеялся надо мной, выписывая пригласительный билет сюда? И зачем я пришёл на пышные похороны своих надежд?
…Это случилось на Новый Год. Их свадьба была приурочена к весёлому этому торжеству, потому что так решила она, потому, что, несмотря на возраст, она всё ещё оставалась ребёнком, всё ещё наивно любила детский свой праздник. И тем наряднее, тем счастливее казался холодный день декабря, в котором так надсадно плясали захмелевшие гости, так ярко горели огни наряжённой ёлки, так часто падала на пол белая пена шампанского.
Какой же это был год? Как же мне вспомнить, что за календарь отсчитывал тогда последние свои часы?
…А ещё перед этим был большой карнавал. Карнавал, на котором до упаду плясала вся эта свадьба. Карнавал с обязательными своими клоунами, масками и костюмами. А она, красивая, как никогда, восторженно принимала поздравления, комплименты, цветы. Она плакала от счастья и давно потеряла цветущую свою маску — смеющееся лицо Шехерезады. Она смотрела вокруг и ничего не видела, кроме своего счастья. Она была пьяна своей радостью и ничего не ждала, кроме сказки о вечной любви. Волшебной сказки длиною в жизнь. Той самой, о которой она так мечтала ещё со своего первого любовного романа — старой книги, прочитанной в далёкие школьные годы.
Она так и осталось той девочкой из-за школьной парты, что ещё не разучилась верить в светлое и доброе на нашей земле. Что, будучи много раз обманутой жизнью, не изменила и не утратила своей радости к ней. Я всегда любил её за это. За то, что, сколько бы ни было огорчений, какие бы беды ни приходили к ней на порог, её никогда не оставляла надежда. За то, что над ней не имели власти ни одни земные богатства. Ни золото, ни слава, ни чужая удача. «Нужно жить ради других!» — часто по-доброму смеялась она над личными моими переживаниями. Я любил её потому, что никогда не знал более слабого и нежного создания, что бы так беспокоило мою душу. Чтобы так надрывало равнодушное моё сердце.
…Мы встретились после Грозного. Я пришёл к ней оттуда, с той чёрной земли, где без человеческой крови никогда не поднималось в небо привычное к жертвоприношениям солнце. Где я, нищий оборванец войны, напрасно искал в походной своей суме хлебные крохи человеческого счастья. До неё я просто не знал, не догадывался, не думал, что, кроме войны, есть что-то значимое в этой жизни. Что для того, чтобы отыскать счастье, нет нужды браться за оружие, не стоит лезть в каждый идущий на юг эшелон.
Каким же пустым, каким бесполезным существом я был до нашей встречи!
Грозный навсегда успокоил мою душу. Он убедил меня в том, что на земле не бывает счастья. Что все те годы, которые определила мне судьба, мои двадцать пять лет, — и есть предел этой жизни. Предел, за которым не лежит ничего, кроме пустого времени до старости и смерти. Я уже ни к чему не стремился, ничему не удивлялся и ничего не ждал от будущего. Катились дни, недели и месяцы, а у меня не было к ним никаких дел.
И вот в зал моего одиночества вошла она. И привела с собой ту негромкую и тихую свою спутницу — первую любовь моей жизни. А я не поверил ей. Потому что не знал, как она выглядит, потому что никогда раньше не встречал настоящую любовь. Я столько мечтал о ней, столько читал и слышал, а когда столкнулся, отвернулся и прошёл мимо. Я просто уехал, просто оставил её одну. А потом чуть не сошёл с ума. Но как поздно понял я случившуюся беду! Как напрасно пытался вернуться к ней несколько лет.
