Перпетуя ликовала.
— Да, сестра, он опять тебя упустил. Я знаю тропу, ведущую на равнину, там ты будешь в безопасности. Но прошу тебя, сестра, воздержись от пения. Твой голос звучит слишком звонко в ночи. Ты можешь потерять свою пока еще невинность.
Она открыла рот, чтобы возразить ему, но промолчала. Появление гота напугало ее, и впервые в своей жизни она сделала так, как ей велели. Склонив голову и медитируя о вселенной, чьим земным центром она полагала себя, Перпетуя позволила своему никчемному брату стать ее поводырем. Он искал песчаные участки, на которых шаги мула ложились мягко и неслышно, он выводил Её Целомудрие из предательского лабиринта холмов. Ночь светлела, по сторонам наконец появились оливы и виноградники, скоро они встретят рассвет в родительской усадьбе. Но тут появился Эврик, он скакал к ним неистово.
На этот раз кто-то должен умереть. Марциан решил, что это будет он, и выскочил на тропу, готовый к схватке, готовый быть растоптанным, готовый ко всему — поскольку таков был его долг. Но Эврик, поравнявшись, уклонился и промчался стороной, на скаку с силой нацепив обеими руками на шею юноши гривну.
— Марциан! — прокричал он, и на сей раз имя прозвучало отчетливо. Не оставалось никакого сомнения. Он исчез в отголосках этого крика, оставив за собой тонкую змейку пыли.
Марциан поднялся, смущенный. Гривна была ему как раз впору, она казалась ему частью его самого. Он потрогал ее выпуклости и обнаружил, что это — драгоценные камни. За что ему такой подарок? И так ловко преподнесенный! Проявление верхового искусства, вошедшего в легенды о варварах. Да кто они, готы, неужто просто кочевники? А может, чародеи?
Марциан взнуздал мула и повел его вперед. Так они без дальнейших приключений достигли усадьбы и обнаружили там другую картину. Ибо некоторые из рабов их свиты ночью нашли путь домой и, чтобы скрыть свою трусость, сочинили историю о великом готском войске, которое взяло в плен молодого хозяина и хозяйку. Луцилла и младшие девочки рыдали, Юстус заперся с управляющим имением, чтобы обсудить наилучший способ выкупа, соседей уже предупредили, местный легион, или то, что от него оставалось, снаряжал воинов, а епископ с готовностью произносил анафему. И как раз в тот момент, когда суета была в самом разгаре, взошло солнце, показались Марциан и Перпетуя — она, как обычно, молилась Богу, а он, высоко подняв голову, сверкал золотой гривной.
И, как заметил местный священник, печаль превратилась в радость, а пленники были взяты в плен. Марциана задушили поцелуями. Перпетуя же отклонила всякие ласки, ибо она теперь хранила себя для Небесного Жениха, и говорить она соизволила не раньше, чем переменила платье и приняла еду. Затем она изложила свои приключения так, как, по ее разумению, они происходили — и без прикрас, впоследствии добавленных епископом. Ее проповедь была сухой, а ее святость столь чрезмерной, что каждое слово рождалось мертвым.
— И после того, как я убежала из этого логовища львов, — заключила она, — началось преследование, но я заблуждалась насчет его причины, за что, по справедливости, меня никто не может винить. Я предположила, что этот Сын Велиала возобновит свои нападки, однако его намерение было совсем иным. Он преследовал меня, чтобы просить у меня прощения.
— Но как ты поняла, что он говорит, Перпетуя? — прервала ее одна из девочек. — Я и не знала, что готы умеют разговаривать.
Она усвоила крайне негативное отношение к готам.
— Хотелось бы мне знать, что он сказал, как бы страшно это ни было, — сказала другая девочка. — Он просил тебя лечь с ним?
— Тихо, Галла, тихо, Юста! — вскричали их родители. — Вам рано задавать такие вопросы.
Но Перпетуя отвечала отнюдь не зло. Взглянув на девочек и на Марциана, у ног которого те пристроились, она продолжила разъяснения: гот ничего не сказал, только издавал бессмысленные вопли, но поступок его говорил больше, чем речь — он предложил все, чем располагал: в качестве приношения ее девственности он отдал ей эту золотую гривну.
— Неправда! — вскричал Марциан, не сдержавшись.
— Это правда, брат мой, и он сделал это во искупление своего греха. В надежде избегнуть вечного наказания он бросил ее к моим ногам.
— Неправда. Он надел ее мне на шею.
Она в своей святости чувствовала себя слишком уверенной, чтобы принять дерзкий вызов, и сказала только:
— Брат мой, я прекрасно это помню. Сказав, что он бросил его к моим ногам, я выразилась поэтически, как выразился бы Давид. Иногда позволительно выражаться поэтически, а тебе следовало бы получше выучить псалмы. Твой отец-исповедник будет поставлен об этом в известность. Он повесил гривну тебе на шею, потому что ты состоял при мне.
— Вот и нет!
Эта реплика была такой ребяческой, и все же она вызвала у его семьи радостное оживление. Впервые за годы Перпетуе осмелились противоречить. Она проигнорировала Марциана, хлопнула в ладоши и приказала рабам отнести гривну в базилику, где украшение будет отдано Господу.
— Отец, таков будет твой приказ? — вскричал юноша.
Юстус, формальный глава семьи, казался смущенным. Луцилла осмелилась сказать:
— Дочь, мы знаем, что украшение — твое, но наш сын выглядит в нем так мужественно, оно так идет его нарождающемуся достоинству. Дочь, нельзя ли позволить ему поносить его до дня твоего посвящения?
Перпетуя не пошла на компромисс и приказала рабам отнять гривну силой. Марциан был взбешен, он сопротивлялся и сопел.
— Гривна моя, — кричал он, — он отдал ее мне, и прежде чем умрут боги, я тоже ему кое-что отдам!
Никто не понял, что он имел в виду, да он и сам себя не понял. «Прежде чем умрут боги» — то была сельская божба, которую ему не следовало произносить. Его родители улыбнулись, услыхав, как она слетела с его губ. Это напомнило им прежние бесхитростные дни. «Прежде чем умрут боги, я отшлепаю тебя по заду» — так сказала бы крестьянка своему ребенку. Гривна подарила ему прощальный поцелуй, пока он произносил богохульство, и оставила на его плечах по небольшому красному рубцу, которые быстро исчезли. Неожиданно успокоившись, он огляделся вокруг, словно в изумлении.
— Что произошло? — спросил он.
Сестра назначила ему наказание. Наказания не казались суровыми. Их ослабляла частота применения.
В течение пяти дней, предшествовавших посвящению, он становился все более покорным и услужливым, занимая себя маленькими религиозными поручениями и должным образом почитая Перпетую. Их совместное приключение тускнело, ничто о нем не напоминало, и оно могло бы забыться совсем, если бы епископ не сравнил Эврика с жеребцом. «А как насчет меня?» — подумал Марциан и разразился смехом. Ибо он тоже был недурно оснащен, девочка-рабыня это хорошо узнала четыре года назад. Он желал вновь встретиться с готом в холмах и поставить того на колени, а поскольку этому не дано было сбыться, он желал порочности ночи.
Ночь пришла, ветреная и темная после великолепия дня. Все устали, святость не принесла умиротворения. Дети были возбуждены и впадали в визг, а старики спорили, что происходило очень редко. Юстус опасался за гривну, ее могли украсть из алтаря. Луцилла возражала: даже самый злобный дух не зайдет так далеко. Марциан принял сторону отца и взялся выставить стражу. Затем он уговорил стражников пойти спать, отправился к себе в комнату, чтобы взять плащ от дождя, но, не успев надеть, заснул.
Проснулся и вздрогнул, уверенный, будто что-то случилось. Так и было. Он забыл выставить стражу перед базиликой, и если произошла кража — боги ему в помощь! Он вскочил и вышел проверить — надо было только перейти двор. Дверь была приоткрыта, но когда он заглянул, то различил в тусклом свете свечей, что ничего не тронуто. Гривна находилась на обычном месте.
Но казалась еще милей, чем обычно. Он забыл, какая она большая, как она блестит и извивается, точно змея, как пьянят ее шероховатости. Он держит ее в последний раз. Когда-то она обвивала шею его любовника. От воспоминаний Марциан мог лишиться чувств. Он покачнулся и обнаружил себя в объятиях любовника. Он знал, не требовалось объяснять, что Эврик, Эврик-обманщик, весь день ходил близ усадьбы, он прятался в тени, чтобы взять его вот так, и он приготовился встретить свою былую судьбу.
Но все пошло не так, как в первый раз. Эврик был каким-то другим. Он упустил возможность и не нанес удар, и вот уже, издав нетерпеливое ворчание, он пал ниц на пол базилики. Причуды этих варваров безграничны, — на сей раз он сам хотел быть изнасилованным.
Что ж, получай, это недолго. Мальчик скинул плащ и оседлал варвара. Небеса разверзлись, а он скакал как дьявол, пригнув голову и молотя пятками воздух. Itque reditque viam totiens,[1] как сказал об этом один языческий поэт, destillat аb inguine virus,[2] и сделав так, они слились. Они слились в единого монстра, какие тревожат бдение святых. Он и устранился бы, но уже было слишком поздно. Раздавленный похотью, он сам был полу-гот, он чувствовал волны смеха, который стал его собственным, они могли говорить без слов, они не переставали любить и вот уже начали летать. Они летали кругами, кругами по базилике и оскверняли ее, они пробились сквозь ее кровлю в раздираемую бурей ночь. Последовала слепящая вспышка молнии, и на одно бредовое мгновение он увидал под собой усадебный двор и всех домашних животных, задравших головы вверх. Затем он упал сквозь собственный потолок в свою постель и проснулся.
