Батышев вдруг почувствовал легкость и свободу. А, черт с ним! В самом деле, чего особенного? И так всю жизнь живешь по логике…
Хороший человек Оля Рыжакова обитала в типовой кирпичной пятиэтажке, как раз под крышей. Дом был явно выстроен в эпоху крайней экономии и вынужденных архитектурных новаций: быт не умещался в тесных квартирках и выплескивался наружу. На одной из лестничных площадок стояла детская коляска, на другой — старая тумбочка, на третьей то ли сушились, то ли проветривались два матерых фикуса с листьями, толстыми, как подметки.
Марина открыла дверь и нашарила выключатель в коридоре. Затем двумя движениями развязала шнурки на башмаках и не сняла их, а сбросила, несколько раз тряхнул той и другой ногой. В носках прошла в комнату, а там швырнула на пол сумку, куртку со ступней и «Шикотаном» и села в низкое кресло.
Батышев поставил чемодан в коридоре, повесил на вешалку плащ, авоську с рыбой, минуты две пошаркал подошвами о половичок — и тоже вошел.
Девушка снова ушла в себя. Она думала, мрачно сведя брови, и ему сесть не предложила.
Тогда он сел сам, в такое же низкое кресло, по другую сторону журнального столика.
Потом она вдруг подняла голову и спросила:
— А вы кто?
Это было сказано просто, словно их разговор по выходе из гостиницы ни на минуту не прерывался. Девушка как бы жила в двух мирах. В одном был Хабаровск, квартира на пятом этаже и дорожный попутчик с авоськой. Другой существовал за ее густыми сведенными бровями. Она переходила из мира в мир, как из комнаты в соседнюю, и уследить за ее перемещениями было нелегко.
— Профессия? — уточнил Батышев ее вопрос.
— Хотя бы.
Он назвал профессию.
— А контора? — спросила Марина.
— Кандидат. Доцент. Преподаю в университете.
— Ха! — усмехнулась она. — Ничего себе. Слава богу, что не у нас.
— Что значит «ха»? — переспросил Батышев, которого задело не это невинное междометие, а его темный двойник, давно уже таившийся в памяти.
— Да так, — сказала Марина и вновь замолчала.
Просто сидеть напротив нее было глупо. Батышев заложил ногу на ногу и стал осматриваться со снисходительным любопытством, как богатый турист в не слишком экзотической деревушке.
Но чем больше он осматривался, тем больше располагала к себе квартира, куда его случаем занесло. Как-то сразу стало ясно, что это берлога, то есть жилье, созданное человеком не для приема, не для показа, а сугубо для себя, жилье удобное, уютное и любимое, как старинное разношенное кресло или большой и теплый домашний халат.
Сам Батышев мечтал о берлоге с молодости, с первых студенческих лет. Где только ему не приходилось работать! Как-то дефицитную книгу прочел стоя — в подъезде под лампочкой. А диплом и почти вся диссертация написаны ночью на коммунальной кухне — в те годы он только и работал по ночам…
И после, начав преподавать, Батышев грезил о собственной комнатушке, пусть крохотной, пусть каморке, но полностью своей. На прочитанных газетах, на полях черновиков он, думая о другом, машинально чертил планы: окно, кушетка и три стола. Или один, самодельный, во всю длину стены и дальше, под прямым углом — до противоположной.
Три стола — это была мечта, верх комфорта, работа, ставшая кайфом. На одном, допустим, все материалы по диссертации, на втором — текущие статьи, на третьем — студенческие работы, рефераты, присланные на отзыв. Устал, ушло настроение — пересел от стола к столу и опять как огурчик.
Батышев всегда любил бумаги, разбросанные на широкой доске, и не любил порядка. Пока лист рукописи просто валяется на столе, мысль, записанная на нем, жива, гибка и готова к развитию. А пронумеровал, замкнул в папочку, прошил — и все. Страшно ломать этот строй, это благолепие. И глупо ради двух-трех поправок производить уйму ненужной работы — расшивать, разбирать, перенумеровывать…
Когда женился, родилась дочь — стало не до трех столов, хотя жена идею поняла, приняла и, в принципе, поддерживала. Потом быт наладился. Теперь у них было три комнаты на троих. Но у семейной квартиры свои законы. И в нынешней комнате Батышева стояло не то, что он в юности нафантазировал, а то из гарнитура, что не вошло в спальню и в комнату дочери. В общем, тоже неплохо получилось…
Иногда Батышев подумывал: вот выйдет Юлька замуж… Но, во-первых, он с трудом мог представить, что дочь вдруг уйдет. А во-вторых, понадобятся ли ему тогда три стола? Вроде бы уже и сейчас одного хватало…
А эта квартирка была маленькая, так называемая «распашонка»: совмещенный санузел и ход в кухню через комнату. Но что она берлога, сказывалось во всем.
Вещей было мало, но в каждой чувствовался отпечаток личности, каждая что-то, говорила о хозяйке. И кушетка у дальней от окна стены, в самом уютном углу, и самодельный светильник у изголовья со специальной полочкой для книг, и низкая маленькая скамеечка, стоявшая там же, на случай, если книг для вечернего чтения окажется слишком много, и кактусы на подоконнике в ярких жестянках из-под японского пива, и, кажется, единственное в комнате украшение — сухая ветка дикого уссурийского винограда с черными сморщенными ягодами и длинной плетью, петляющей по стене чуть не до полу. Чистенькая женская берлога, где, наверное, так приятно вечерами пить чай с вареньем, где можно весь выходной проваляться в постели с книжкой, — берлога, в которой, если нужда заставит, не страшно зимовать…
Девушка все сидела, в своем кресле откинувшись, скрестив руки на груди и вытянув ноги в носках. Поза была не слишком женская, но ей шла. Впрочем, проблема «идет— не идет», судя по всему, беспокоила ее мало.
Батышев встал, подошел к книжным полкам и стал просматривать корешки. И вновь его кольнула незлая зависть: библиотека незнакомой женщины была такой же частью берлоги, как светильник у кровати или сухая ветка на стене.
Тут не было подписных изданий, не было вообще книг необязательных, купленных потому, что так принято, потому что другие берут, потому что вдруг завтра понадобятся, потому что как раз оказались свободные деньги, потому что стоят — хлеба не просят. Книжки были из тех, что добываются по одной, и любую из них так легко было представить на низенькой скамейке возле кушетки.
Да, с таким запасом на полках можно было сосать лапу, не вылезая из берлоги…
Батышев повернулся к Марине и сказал:
— Отличная библиотека! Книжки — одна к одной.
— Оля, вообще, умная, — отозвалась Марина.
— Чувствуется. Знаете, собраны как вещи для похода: все необходимое и ничего лишнего…
Батышев усмехнулся пришедшей мысли, подумал немного и сформулировал:
— В принципе, библиотеку и надо собирать так, словно потом придется тащить ее на собственной спине..
На девушку это умозаключение никакого впечатления не произвело.
Он вздохнул, машинально глянул на часы. Было с чем-то десять.
— Кстати, — спохватился он, — вы ведь голодны, наверное. Когда вы ели в последний раз?
— Днем, — сказала она. — Я не голодна.
— Сейчас мы еще успеем в ресторан. А минут через двадцать…
— Наверное, вы хотите есть?
— Я пообедал как раз перед вечером.
— У меня там колбаса, — сказала она. — Ну его к черту, ресторан. Давайте лучше пить чай.
— А он тут есть?
— Что-нибудь да есть.
Батышев не был уверен, удобно ли распоряжаться чужим чаем в чужой квартире. Но возразить не решился. Хороший человек Оля Рыжакова была обречена до конца нести хлопотное бремя своей хорошести.
Батышев вспомнил про свою злосчастную авоську с торчащим хвостом и поспешил оправдаться:
— У меня с собой прекрасная кета — увы, подарок. Но на худой конец можно и ее.
Марина отмахнулась:
— Не умрем!
Она пошла на кухню.
Батышев снова сел в свое кресло и тут только обратил внимание, что спальное место в комнате всего одно. Он вздохнул — опять жизненная сложность! Ни на какие рискованные размышления это его не навело.
Не в возрасте было дело — что возраст в наши дни! И не в мрачном лице девушки — настроение меняется. Дело было в самом Батышеве.
Лет пять назад у него случился первый в жизни роман с собственной студенткой — осенью, в колхозе. Раза три вечерами девчонка утаскивала его гулять, задавала вопросы по курсу, довольно, поверхностные — училась она весьма так себе. Батышев кое о чем догадывался, но из роли преподавателя не выходил. Тогда она неожиданно сказала:
— Чего вы боитесь? Я же не трепло.
Он оторопело спросил:
— А ты не боишься?
Та ответила:
— Ха!
Она была издалека, из шахтерского поселка — небольшая, крепкая, с черной короткой стрижкой. К нему относилась странно: заботилась, жалела и все уговаривала не выкладываться на лекциях.
— Ну что ты жилы-то рвешь? — говорила она. — Все равно же половина дураки. А кому надо, тот и сам выучится!
