Уже вечерело, когда я очутился в одном из переулков района увеселительных заведений. Здесь я не бывал уже много лет, да и теперь не собирался развлекаться – просто брел куда глаза глядят и незаметно для себя очутился здесь. Из-за стены с растрескавшейся штукатуркой доносился хриплый голос женщины, певшей под барабанную дробь и треньканье сями-сэна. В узком безлюдном переулке у каждого домика стояли женщины и шепотом зазывали редких прохожих… Я встретился взглядом с одной из них – совсем еще девчонкой, лицо ее было совершенно не накрашено. Она была в полупальто и коротких брюках мышиного цвета, на ногах – белые гольфы и сравнительно новые гэта [1]. Белизна гольфов особенно бросалась в глаза в темном переулке.
– Не желаете ли поразвлечься? – предложила она. Помнится, я рассмеялся. Она подошла и прижалась к моему локтю:
– Угостите хоть чашечкой кофе.
Кофе сейчас бы не помешал, подумал я, продолжая идти. Она пошла рядом, по-прежнему прижимаясь ко мне. Я никак не мог решить: пойти с ней или не стоит?
Перекресток, где переулок пересекался с широкой улицей, белел впереди, освещаемый лучами заходящего солнца, словно экран. Решу, когда выйдем из переулка, подумал я. Переулок кончился, девица чуть отошла в сторону и спросила:
– Пойдем?
– Ничего не выйдет.
– Почему?
Она подошла и снова крепко прижалась ко мне.
– Денег нет.
– Чего же ты мне голову морочишь! – рассердилась она, хотя ничего плохого я ей не сделал. Единственная моя вина заключалась в том, что мне было нечем ей заплатить. Она мелкими шажками отбежала в сторону, остановилась метрах в десяти и по-детски показала мне язык. Потом крикнула: «Дзизас Крайсто!» [2] – и, громко стуча деревянными гэта, исчезла за углом. Неужели это излюбленное выражение американских солдат прижилось даже среди женщин легкого поведения, удивился я и внезапно ощутил, что несколько минут, проведенные в обществе этой женщины, впервые за весь день принесли мне радость.
Я вышел из метро на станции Симбаси. Уже стемнело, и пул холодный, пронзительный ветер – как бывает в первые дни зимы. У меня всегда портилось настроение, когда надо было возвращаться домой. Глядя на черное небо, простиравшееся над ломаной линией крыш, я решил: посижу-ка я дома и не стану ездить в Токио. Мимо прошла и скрылась под мостом уличная женщина. Концы ее длинного шарфа, повязанного поверх пальто, развевались на ветру. Перед глазами возникло лицо юной проститутки в белых гольфах. Я вспомнил ее прикосновения и даже ощутил тепло ее груди, прижимавшейся к моему локтю. Наконец я окончательно решил: пора возвращаться домой, и направился к билетной кассе. И тут я услышал возглас: «Иисус Христос!»
Трудно было разобрать, что выкрикивал владелец этого голоса, не похожего ни на женский, ни на мужской. Сильный ветер доносил до меня лишь слова «Иисус Христос!», «Иисус Христос!». Может, ссорятся проститутки, подумал я и повернул от кассы на шумную улицу. Голос доносился со стороны пустыря. Подойдя поближе, я разочарованно выругался. Никаких проституток там не было. На пустыре стоял окруженный зеваками грузовик, с которого вещал пожилой человек, с виду американец. Рядом с ним несколько низеньких японцев держали фонари так, чтобы лучи света освещали его лицо. С первого взгляда можно было узнать в нем христианского проповедника. Человек довольно свободно говорил по-японски, хотя и с сильным иностранным акцентом.
– О Иисус! – взывал он. – Во имя твое я продал дом. Продал землю. И пастбище, и лошадей, и коров. Сто коров, да, и свиней, сотню свиней. Все продал и нисколько не печалюсь об этом. Теперь у меня нет лошадей, нет коров, нет свиней, но есть душа. Душа – это самое дорогое! Слышите? Чтобы приехать в Японию, я продал дом, и землю, и пастбище, и лошадей, и коров, и свиней – все продал! И вот теперь я вместе с семьей здесь. О Иисус Христос! Я приехал сюда, чтобы всем вам поведать о нем.
Проповедь была малоинтересной. Стоя на самом ветру, он говорил с жаром, но в его призывах было нечто неуместное. К тому же резала слух присущая американцам навязчивость. Получилось так: я, мол, продал дом и все прочее, а вы за это должны уверовать в Христа. Забавно звучали здесь, в центре города, слова «сто коров», «сто свиней», и, хотя проповедник говорил об этом с горечью, мне почему-то стало смешно…
Электричка была переполнена возвращавшимися с работы людьми.
Не знаю почему, но, когда поезд набирает скорость и стремительно мчится вперед, меня всегда охватывает приятное чувство умиротворения. То ли из-за убаюкивающего покачивания, то ли из-за монотонного перестука колес я сразу же забываю обо всем, что в этот день случилось со мною в Токио. И независимо от того, переполнен вагон или пуст, я целиком отдаюсь этому блаженному ощущению скорости и ритмичного покачивания… Но в этот вечер я вдруг поймал себя на том, что все время повторяю про себя слова американца: «сто коров, сто сви-ней». Может быть, они звучали в унисон с перестуком колес? Да, продать сто коров и сто свиней – на такое трудно пойти. Что же все-таки заставило его решиться на это? О чем он думал, когда продавал коров и свиней? Я представил себе, как этот американец гонит через прерии сотню коров и сотню свиней, чтобы продать их торговцу скотом в соседнем городке. Картина получалась грандиозная. Если он решился разом продать все имущество, вероятно, у него была очень серьезная причина. Он говорил, что намеревается обращать японцев в христианскую веру. Может быть, так оно и есть. Но дело не только в этом. Видимо, где-то в глубине его души возникла потребность разом освободиться от всего – от коров и свиней, от лошадей, дома и пастбища. Я подумал о том, сколь необоримой должна была быть эта потребность, и мне показалось, будто и в моей душе поднимается нечто необузданное, похожее на дикий зов прерий, по которым он гнал свое стадо.
«Сто коров, сто свиней…»
Поистине, этому человеку есть чем гордиться. В необычайном волнении я судорожно стиснул в кармане какую-то бумажку. Потом, вытащив ее, с удивлением увидел ту самую визитную карточку высокопоставленного чиновника. Я разорвал ее на мелкие кусочки и бросил под сиденье.
Гэта – деревянные сандалии.
Иисус Христос.
