— Это у меня мало сперматозоидов? — кипятился он. — Это все твоя утроба. Сначала мотор почини, а потом уж на масло пеняй.
Когда от дантиста пришел счет за коронку Островера, Эдельштейн переслал его Островеру. Такой несправедливости Островер не стерпел: он расстался с Миреле и запретил Пеше с ней встречаться.
О романе Миреле с Островером Эдельштейн написал следующие гневные строки:
Почто ты задуваешь пламя жизни
и сыновей моих, и дочерей?
Праматерь Ева была обречена с водой
выталкивать младенцев
На волны жизни, но твое, жестокая,
проклятие страшней:
Тебе и плод греха не выносить
в расклякшейся утробе.
Они были опубликованы в «Битерер Ям» весной того же года, вызвали всплеск сплетен, в том числе обсуждалось, уместно ли употреблять выражение «задуть пламя» в столь влажном контексте. (Баумцвейг, приверженец единообразия стиля, предлагал глагол «утопить».) Покойный Циммерман, самый непримиримый противник Эдельштейна, написал Баумцвейгу письмо (которое Баумцвейг зачитал Эдельштейну по телефону):
Так кто же по сути жесток — бесплодная женщина, которая обеспечивает покой в доме, где не устраивают кошачьих концертов дети, или чрезмерно плодовитый поэт, который вынашивает плоды своих грехов, а именно свои бездарные вирши? Вынашивать-то он их вынашивал, но кто может это вынести? На одном дыхании он переносится от вод к древу. Он, как и его предки амфибии, раздут от самодовольства. Гершеле Жаба! Почему Б-г дал Гершеле Эдельштейну неверную жену? Чтобы покарать его за то, что он пишет чушь.
Приблизительно в то же время Островер написал рассказ про двух женщин, которые так любили друг друга, что хотели иметь друг от друга детей. У обеих были мужья: один — сильный и крепкий, а второй — импотент с иссохшим членом, полный шлимазл.[18] И женщины решили использовать для своих целей одного мужа: договорились, что любовь друг к другу направят на него, и через него каждая получит дитя их любви. Обе они обратились к крепкому мужчине, и обе понесли. Но жена иссохшего не выносила ребенка: он усох в ее утробе. «Ибо написано, — сделал вывод Островер, — рай — он только для тех, кто там уже побывал».
Глупейшая притча! Три десятилетия спустя — Миреле к этому времени уже умерла от рака матки, а легенды о королевском происхождении Пеши печатал журнал «Тайм» (фотография хлыста прилагалась) — эта никчемная мистификация, это извержение незнамо чего, включенное в «Полное собрание рассказов» Островера («Киммель энд Сигал», 1968), стало темой диссертаций по сравнительному литературоведению, словно Островер был Томасом Манном или даже Альбером Камю. А на самом деле Пеша с Миреле всего-то и ходили изредка вместе в кино, да и то когда это было! И все равно, Островер сумел вырваться из казематов ежедневных газет, освободился от «Битерер Ям» и более сомнительных изданий, он был свободен, и его имя вышло за пределы узкого мирка. А почему именно Островер? Почему не кто-то другой? Разве Островер талантливее Коморского? Придумывал сюжеты лучше Горовица? Почему за пределами их мирка выбрали именно Островера, а не какого-нибудь Эдельштейна или даже Баумцвейга? Какое оккультное таинство, какое колдовство, какое косое расположение планет влекло переводчиков падать ниц, спустив потертые портки, перед неприкрыто напыщенными фразами Островера? Кто открыл, что Островер «современен»? Его идиш, хоть и заводился сам от себя, хоть его и распирало, по-прежнему был идишем, маме лошн, обращаясь к Б-гу, он по-прежнему пищал свои малости по-свойски, толкая локтем в бок, идиш его по-прежнему составлялся из лохмотьев штетла,[19] из грудничкового алеф,[20] из малютки бейс[21] — так почему же именно Островер? Почему только Островер? Островеру выпало быть единственным? Всех остальных скроет темнота, один Островер спасен? Островер — последний из уцелевших? Будто спрятался на чердаке, как та голландская девочка. И его, так сказать, дневник — единственное документальное свидетельство того, что было. Как Рингельблюму[22] из Варшавы, Островеру суждено было стать единственным доказательством того, что был некогда такой язык, как идиш, была литература на идише. А остальные погибли? Погибли. Утонули. Угасли. Ушли под землю. Как и не было их.
Эдельштейн сочинил письмо издателям Островера.
«Киммель энд Сигал»
224 Мэдисон-авеню, Нью-Йорк
Уважаемый мистер Киммель и достопочтенный мистер Сигал!
Пишу вам в отношении некоего Я. Островера, чьи труды вашим издательством доведены до внимания публики. Будьте очень добры простить все неточности английского выражения. Нет сомнения, что по ходу его с вами дел вы получали от Я. Островера письма, письма на английском даже хуже этого. (У МЕНЯ НЕТ ПЕРЕВОДЧИКА!) Мы, иммигранты, неважно, как давно американизированные, внутри всегда остаемся новичками и никогда не достигаем гладкости письма, какую имеют носители языка. На миллион новичков-писателей один Набоков и один Косински[23]. Я упомянул их, чтобы показать полноту знакомства с американской литературой во всех современных проявлениях. На вашем языке я читаю, так сказать, с волчьей жадностью. И считаю себя очень знающим критиком, особенно в отношении так называемых амер. — еврейских писателей. Если вы дадите мне возможность, я могу высказать многие мнения, которые имею насчет этих еврейско-амер. мальчиков и девочек, таких, как (не по алфавиту) Рот, Филип / Розен, Норма / Маламуд, Берни / Фридман, Б. Дж. / Пейли, Грейс / Беллоу, Сол / Мейлер, Норман[24]. Прочитав у последнего несколько недавних трудов, в том числе политических, хотел бы напомнить ему, что Ф. Кафка, мир его праху, говорил немецкоговорящим и уже имевшим все удобства евреям Праги, Чехословакия: «Евреи Праги! Вы знаете идиш куда лучше, нежели предполагаете!»
Наверное, поскольку вы, несомненно, не читаете еврейскую прессу, вам об этом неизвестно. В настоящем месяце все мы испытали глубокое удивление. В этой грязной пропагандистской «Советиш Геймланд», которую издают в России, чтобы доказать, будто пленники-евреи — не пленники, напечатано стихотворение! Двадцатилетней еврейской девушки из России! Идиш все же будет жить через нашу молодежь. Хотя я, как и прочие пессимисты, в этом сомневаюсь. Однако суть не в этом! Я спрашиваю вас, что значат эти персонажи для вас, которые люди тонкие, умные и с теплыми чувствами. Лесин, Рейзен, Егойош! Сам Г. Лейвик! Ицик Мангер, Хаим Граде, Аарон Цейтлин, Янкев Глатштейн, Элиэзер Гринберг! Молодовски и Корн, очень одаренные женщины! Довид Игнатов, Моррис Розенфельд, Мойше Надир, Мойше-Лейб Гальперн, Рувен Айзланд, Мани-Лейб, Зише Ландау! Я вас спрашиваю! Фруг, Перец, Винчевский, Бовшовер, Эдельштадт! И.И. Шварц, Йосеф Рольник[25]! Все это наши славные идишские поэты. И если я добавлю к ним наших прекрасных братьев-поэтов из России, которых погубил Сталин со своими оспинами, например Переца Маркиша, узнаете ли вы хоть какое имя? Нет! У НИХ НЕТ ПЕРЕВОДЧИКОВ!
Почтенные господа, вы издаете только одного идишского писателя, даже не поэта, всего лишь сочинителя рассказов. Со всей скромностью заявляю, вы создаете критически неверное представление. Будто мы не произвели ничего другого. Я вновь подразумеваю вашего партнера Я. Островера. Я не намереваюсь этим письмом лишать его возможных талантов, но РЕШИТЕЛЬНО хочу убедить вас, что другие тоже существуют, хотя никто и не дает себе труд замечать их. Я сам писатель и тоже выпустил четыре сборника поэзии: «Нешоме ун гуф», «Цинген ун фрайен», «А велт он винт», «А штунде мит шней». То есть: «Душа и тело», «Петь и радоваться», «Мир без ветра», «Час снега» — это мои глубоко прочувствованные названия.
Прошу вас сообщить мне, пожелаете ли вы снабдить меня переводчиком для этих весьма достойных образчиков скрытых от мира сочинений, или, по ивритскому выражению, «Захороненного света».
С глубоким уважением, ваш.
Ответ он получил на той же неделе.
Уважаемый мистер Эдельштейн!
Благодарим вас за ваше интересное и содержательное письмо. Мы сожалеем, что не можем обеспечить вас переводчиком. Вполне возможно, что качество ваших стихов действительно столь высоко, как вы утверждаете, однако дело обстоит так: переводу должна предшествовать репутация, а потом уже говорить о переводе.
Искренне ваши
